В таком ослабленном психическом и физическом состоянии он пошел навстречу неуклюжим попыткам Элизабет примириться. Вскоре она убедила его в собственной, весьма лестной для него версии событий недавнего прошлого. Он был совершенно невинной жертвой русской гадюки и «этого еврея Рэ». Он писал ей, что готов «привести в порядок свои отношения с людьми, несколько пошатнувшиеся в последнее время», и начать с нее: «Что же до печатной машинки, то она неисправна, как и все, к чему прикасаются слабые люди, будь то механизмы или Лу» [17].
Он все еще надеялся, что Шмайцнер издаст «Заратустру», и попросил Элизабет вмешаться. Она достигла успеха там, где сам он не смог. Возможно, дело было в том, что Шмайцнер, сам антисемит, знал о ее антисемитизме. В свою очередь, Элизабет убедила Ницше присоединиться к ней в довольно грязном деле написания писем властям с целью изгнать Лу из Германии и выслать в Россию за аморальность. Кампания привела к непредвиденным результатам, превратив Лу в писательницу. Она поняла, что если на нее навесят ярлык аморальности, то у нее могут отобрать русскую пенсию. Поскольку это был единственный источник ее доходов, она занялась писательством, создав автобиографический роман под названием «В борьбе за Бога» (Im Kampf um Gott). Персонаж, прототипом которого стал Ницше, – аскет, поборник целомудрия, снедаемый страстью к проституткам. Сама Лу – куртизанка высшего класса и «рабыня своей несдержанной низменной натуры». Рэ – ее защитник, «граф». Книга заканчивается тем, что героиня Лу травит себя. Пикантное повествование оттеняется философскими попытками всех персонажей найти какой-то религиозный или нерелигиозный смысл в жизни. Через два года Ницше прочитал книгу и опознал «сотни отголосков наших таутенбургских разговоров» [56] [18]. Она даже назвала свою героиню Мэрхен – именем, которым Ницше называл саму Лу.
Элизабет не удалось добиться депортации Лу. Не расстроившись, она занялась изоляцией брата от «еврея Рэ». От Рэ-ализма в своей философии Ницше отошел уже давно. Манеру писать афоризмами он перенял у Рэ, но от его материализма отказался. В то время Рэ казался ему человеком без идеалов, целей, обязательств и инстинктов, согласный быть лишь компаньоном Лу, а то и ее слугой.
Элизабет старалась усугубить разлад, рассказывая, что именно Рэ заявил Лу, что все планы Ницше на создание Троицы всегда имели низкую, распутную цель «дикого брака». Ницше поверил ей, и с тех пор его мучила мысль, что Рэ предал их дружбу, высмеяв его философию перед Лу и настроив ее против него. Его переполняли подозрения и жалость к себе. Он написал Рэ, называя его раболепным, вероломным, низким человеком, а Лу – ужасной выразительницей его идей. Лу была просто катастрофой – бесплодной, грязной, дурно пахнущей змеей с накладной грудью. (По упоминанию накладной груди легко вычислить руку Элизабет.) Чудовищные обвинения Ницше привели к угрозе иска за клевету со стороны брата Рэ Георга, который к тому же вызвал его на дуэль. К счастью, дело как-то удалось замять.
«Я никогда доселе никого не ненавидел, – писал он Элизабет, – даже Вагнера, чье вероломство было гораздо сильнее всего, что сделала Лу. Но лишь сейчас я чувствую настоящее унижение» [19].
15. Только там, где есть могилы, возможно воскресение
Во второй части [ «Заратустры»] я развлекался и паясничал, как цирковой акробат. В книге невероятно много личного опыта и страдания, которое понятно только мне – от некоторых страниц я плакал кровью.
Письмо Петеру Гасту из Зильс-Марии, конец августа 1883 года
Какой бы сторонницей свободного духа ни была Мальвида, она не могла простить Лу ее поведения. Взяв сторону Ницше против своей бывшей протеже, она пригласила его в Рим оправиться от удара. Он собрал свой тяжелый сундук с книгами – теперь он весил 104 кило и носил прозвище «косолапая стопа». Он приехал 4 мая 1883 года и встретился с Элизабет, которая продолжала работать над тем, чтобы упрочить отношения с братом. Элизабет и Мальвида никогда не считали друг друга соперницами. Их коллективная забота в течение следующего месяца так утешила Ницше, что он перестал принимать хлоралгидрат в качестве снотворного. Деньги Мальвиды уходили на оздоровительные прогулки по весенним окрестностям Рима с их полевыми цветами, крестьянскими домами и живописными руинами. Когда экипаж примчал их обратно к музеям Рима, Ницше из всех экспонатов больше всего был тронут двумя мужественными бюстами Брута и Эпикура и тремя пейзажами Клода Лоррена [1], вызывавшими в памяти золотой век. Картины были вдохновлены поездками художника по римским полям.
Абсурдность ситуации, при которой автор, объявивший о смерти Бога, находит духовное утешение в оплоте католической церкви, не укрылась от Ницше. Он приводил в ужас своих спутниц, периодически называя себя Антихристом. Он содрогался от отвращения, видя, как люди на коленях карабкаются по ступенькам собора Святого Петра, и использовал эту картину в качестве символа религиозного оглупления, когда писал следующую часть «Заратустры» [2].
Наступил июнь. В Риме началась монотонная удушающая жара. Он подумывал провести лето на острове Искья, по примеру древних римлян; но вместо этого они с Элизабет отправились в Милан, где расстались: он поехал в Зильс-Марию. Это было удачное изменение планов: через месяц на Искье случилось землетрясение – погибло более двух тысяч человек.
Лучше всего у Ницше получалось думать на открытом воздухе. При этом место имело огромное значение. Вернувшись в любимую альпийскую деревушку, он в тот же день поприветствовал ее: «Здесь живут мои музы… с этой местностью я ощущаю “более чем кровное родство”» [57] [3]. Эти эмоции побудили его описать процесс вдохновения, который для него был тесно связан с чувством места:
«Есть ли у кого-нибудь в конце девятнадцатого столетия ясное понятие о том, что поэты сильных эпох называли инспирацией? В противном случае я хочу это описать. – При самом малом остатке суеверия действительно трудно защититься от представления, что ты только инкарнация, только рупор, только медиум сверхмощных сил. Понятие откровения в том смысле, что нечто внезапно с несказанной уверенностью и точностью становится видимым, слышимым и до самой глубины потрясает и опрокидывает человека, есть просто описание фактического состояния. Слышишь без поисков; берешь, не спрашивая, кто здесь дает; как молния, вспыхивает мысль, с необходимостью, в форме, не допускающей колебаний, – у меня никогда не было выбора. Восторг, огромное напряжение которого разрешается порою в потоках слез, при котором шаги невольно становятся то бурными, то медленными; частичная невменяемость с предельно ясным сознанием бесчисленного множества тонких дрожаний до самых пальцев ног… Все происходит в высшей степени непроизвольно, но как бы в потоке чувства свободы, безусловности, силы, божественности… Это мой опыт инспирации; я не сомневаюсь, что надо вернуться на тысячелетия назад, чтобы найти кого-нибудь, кто вправе мне сказать: “это и мой опыт”» [4].
Вторая часть «Заратустры» обдумывалась им в течение десяти дней – с 28 июня по 8 июля 1883 года: «Все сочинялось на ходу, во время долгих дальних прогулок; абсолютная уверенность, как если б каждая фраза была мне громко и явственно продиктована» [58] [5].
Как и первая часть, она разбита на небольшие, очень сжатые разделы, которые он мог сформулировать в ходе четырех– или шестичасовых прогулок и перенести в блокноты без посторонней помощи. Прогулки, столь его вдохновлявшие, совершались вокруг двух небольших озер Сильваплана и Зильзерзее, в чьих ярко-бирюзовых водах, блистая, отражались крутые горы, увенчанные вечными снегами. То был полностью замкнутый в себе мир, и отсюда Ницше продолжал рассказывать историю Заратустры, который от озера Урми направился в одиночестве в горы, а свои афористические изречения называл пиками, то есть горными вершинами.
