На страницах второй части «Заратустры» Ницше едва ли воплощает собственный идеал человека, говорящего жизни «да» и сумевшего отказаться от ревности и мести, превратив «это было» в «я хотел, чтобы было так». Вторая часть Заратустры полна аллюзий на историю с Лу и Рэ. Она приправлена внезапными яростными вспышками гнева, обвинениями врагов в его убийстве. Если рассматривать их в контексте книги, то они совершенно бессмысленны.

В разделе «О тарантулах» Лу и Рэ прямо названы тарантулами с символом треугольника на спине. «Прекрасно и с божественной самоуверенностью» тарантул кусает его и заставляет кружиться его душу «в вихре мести» [6].

В тексте есть три стихотворения. Первое – «Ночную песнь» – он написал еще в Риме. Поездки в экипаже по идиллическим ландшафтам Кампании возбудили в нем сожаление по поводу того, что век героев так далек, грусть по прошлому и жажду любви.

Во втором стихотворении – «Танцевальной песни» – Заратустра видит, как на лугу танцуют молодые девушки. Он будит спящего Купидона, который начинает танцевать вместе с ними. Сама жизнь – это олицетворение Лу, просто женщина, и к тому же вовсе не добродетельная. Женщина дика, ветрена и переменчива, говорит она, и в этом находит свое наслаждение. Но мужчины ищут в женщинах глубины, верности и загадки, наделяя женский пол собственными добродетелями и желая того, что они себе навоображали.

Он упрекает ее, что, когда доверил ей свою величайшую тайну, она ее не оценила. «Так обстоит дело между нами тремя… Изменчива она и упряма; часто я видел, как кусала она себе губы и путала гребнем свои волосы. Быть может, она зла и лукава, и во всем она женщина; но когда она дурно говорит о себе самой, тогда именно увлекает она всего больше».

Третье, и последнее, стихотворение – «Надгробная песнь» – открывается описанием вида из его окна в Венеции на Остров Мертвых. В этих могилах погребена его молодость, вместе с «милыми чудесами» любви и «певчими птицами… надежд».

Он проклинает врагов, которые оборвали его вечность и украли его ночи, обрекая его на пытку бессонницей.

Окончив книгу, он поразился тому, насколько автобиографичной она вышла. Для него стало неожиданностью, что со страниц будто капала его кровь, но он был уверен, что заметит это он один [7]. В следующей книге он собирался изучить идею о том, что вся философия (а не только его собственная) есть автобиография.

Лу хотела устроить встречу, но не осмеливалась написать об этом прямо. Зная, что Ницше в Зильс-Марии, они с Рэ приехали в деревушку Селерина неподалеку. Они путешествовали со своим сравнительно новым знакомым – молодым человеком по имени Фердинанд Тённис, который охотно согласился стать третьим членом Троицы. Со временем Тённиса назовут отцом-основателем немецкой социологии, но пока что все его книги и слава были впереди и он был всего лишь эмоциональным мальчиком, испытывающим восторг от того, что его пригласили занять третью комнату в гостинице.

Ницше никогда не встречался с Тённисом, так что Лу и Рэ отправили того в Зильс-Марию с оливковой ветвью. Но, когда он увидел Ницше на прогулке, как обычно вооруженного всеми защитными средствами против солнечного света и электричества в облаках, окутанного «лазурным одиночеством», которым он рисует «вокруг себя круги» и возводит «священные границы», он не рискнул подойти. Так что лето прошло без примирения.

Однако время уже смягчило ненависть Ницше к Лу. Он открывал ей двери. Он показывал ей канат. Она даже почти набралась мужества, чтобы пройти по нему. Хотя она не решилась окончательно, но приблизилась к пониманию больше всех других, так что оставалась самым разумным животным из всех его знакомых. Если следовать идее вечного возвращения, которая требовала, чтобы человек, оглядываясь в прошлое, превращал каждое «это было» в «я хотел, чтобы было так», он должен сказать «да» этому почти-ученичеству Лу и продолжать его ценить.

Если бы Ницше жил в соответствии с собственным идеалом и говорил «да», принимая свою судьбу, он должен был признать и собственную роль в боевых действиях между Элизабет и Лу. Озлобление и неприязнь, которые он чувствовал к Лу, превратились теперь в ненависть к Элизабет: он понял, как ловко она им манипулировала. Ее злоба, ложь и измышления заставили его вести долгую и бесчестную кампанию мести против Лу и Рэ. Еще хуже, чем дурацкие письма, которые она побудила его написать, и фальшивки, которым она заставила его верить, было то, что Элизабет преуспела в отторжении Ницше от его «я». Он снова оказался прикованным к эмоциям и ошибочно проявил верность бесчестному прошлому.

Теперь он возмущался тем, как Элизабет поддерживала в нем состояние постоянной ненависти именно в то время, когда его глубочайшим желанием было отказаться от любой зависти, ревности, мести и наказания, а вместо этого перейти к утверждению и принятию, стать тем, кто не желает ничего другого, кроме реальности. Собственная ненависть Элизабет, ее ревность, расплываясь, как чернила каракатицы, окутали туманом его мозг:

Элизабет отправила ему радостное, ликующее письмо, рассказывая, как она наслаждается этой «остроумной и веселой войной». На это он сухо ответил, что не рожден быть ничьим врагом, даже самой Элизабет. До того он уже обрывал все связи с матерью и Элизабет. Если он поступит так снова, это будет очередной акт отрицания, он снова скажет «нет». Вместо этого он будет продолжать поддерживать нейтральные контакты, описывать в письмах свои проблемы с прачечной и заказывать небольшие посылки – например, сосиски. Так он скажет «да». Он сохранит целостность своей личности и вместе с тем поддержит иллюзию связи.

Но этот удобный компромисс вскоре оказался разрушен. В сентябре он получил срочное сообщение от Франциски, которая призывала его вернуться в Наумбург. Элизабет, упорная Лама, собиралась отправиться в Парагвай и разделить судьбу с антисемитским агитатором Бернхардом Фёрстером.

Франциска не хотела терять дочь и экономку. Да и Ницше был потрясен тем, что Элизабет намерена вручить свое будущее явному демагогу, чьи моральные и политические взгляды внушали ему отвращение. Кроме того, это добавляло лицемерия стремлению Элизабет примириться с ним в течение последнего года: в Риме и даже позже она скрывала от него, что переписывается с твердолобым расистом, которого Ницше, как она хорошо знала, презирал. «Я не разделяю его энтузиазма по поводу “истинного германства” и тем более по поводу сохранения чистоты этой “славной” расы. Напротив, напротив…» [9]

Бернхард Фёрстер был на год старше Ницше. Это был импозантный патриот, с военной выправкой и в безупречном костюме. Он был весьма космат: исключительно густые каштановые волосы ниспадали с высокого, V-образного лба. Его брови выступали вперед, тонкие усики составляли идеальную горизонтальную линию. Подбородок обрамляла длинная, кудрявая каштановая борода ветхозаветного пророка, хотя это семитское сравнение не пришлось бы ему по вкусу. Глаза его постоянно бегали, их радужная оболочка была почти прозрачной – цвет льда с альпийских ледников. Взгляд идеалиста устремлялся куда-то вдаль. Он был фанатичным проповедником прогулок на свежем воздухе, вегетарианства, оздоровляющих свойств гимнастики, отказа от алкоголя и вивисекции. Будучи человеком скорее твердых убеждений, чем большого ума, он, подобно Ницше и Вагнеру, мечтал о преобразовании Германии, но если эти двое собирались совершить его культурными методами, то Фёрстер исповедовал расовый подход. Еврейская раса паразитировала на теле германского народа. Необходимо было восстановить чистоту крови.