– Что вы шепчете, граф? - спросил его выведенный из терпения Павел.

– Читаю молитву: "Да будет воля твоя!"

Павел замучил своего флигель-адъютанта Горчакова вечными вопросами: почему Суворов делает то, почему сказал это?

Андрюша показывал вид, будто отправляется к Суворову за разъяснениями. Не доезжая до Крюкова канала, он возвращался во дворец с готовым ответом: Андрюша сам придумывал его. Дядюшка никогда не сказал бы того, что от его имени говорил племянник.

Такое ложное положение было нестерпимо всем троим - Суворову, Павлу, Горчакову.

Суворов никак не уступал. Он все ждал, что государь поймет нелепость и никчемность своих военных нововведений и отменит их.

Но царь стоял на своем.

Суворов увидел, что его насмешки над устаревшим, отжившим прусским уставом, над нелепым обмундированием и снаряжением не достигают цели.

Дальнейшее пребывание его в Петербурге не имело никакого смысла. Он решил вернуться в Кончанское и попросил у Павла разрешения уехать восвояси, жалуясь на здоровье и старость.

Император с неудовольствием отпустил его.

Пока Александр Васильевич отдыхал после обеда, солнце обошло светелку и глянуло в два окна, выходивших на запад.

Он проснулся.

Хорошо отдохнул. Хорошо в светелке на Дубихе: тишина.

Вернувшись из Петербурга, Суворов ранней весной, чуть стаял снег, построил на высокой горе Дубихе светелку. Жить в душной, тесной избе надоело.

Светелка небольшая: комната (в ней кухня) внизу, вторая комната наверху. Вокруг них, вокруг всего домика открытая галерея. Сверху, с галереи второго этажа, - чудесный вид. Сквозь просветы в деревьях далеко видно окрест - и, главное, видна дорога в Боровичи, откуда должно же когда-нибудь прийти окончательное избавление от опалы.

В светелке при нем ночует попеременно кто-либо один из троих: Прошка, Наум или Мишка. Большею частью оставляли пожилого фельдшера. Прошка уходил, к жене, которая жила в Кончанском, Мишка-повар - человек молодой, холостой, чего же его связывать. После ужина Мишка получал разрешение идти, куда он хочет, на весь вечер и ночь, лишь бы явился кипятить утренний чай.

Вот и сейчас в светелке никого, все разбрелись. Наум собирает лекарственные травы, Мишка пошел по грибы для Александра Васильевича, а Прошка точит лясы на селе у старосты или дьячка Калистрата.

Суворов поднялся с постели, надел туфли и подошел к круглому столу, который занимал большую часть комнаты. На столе лежали недавно полученные газеты, письма, бумаги.

Французы замышляют высадку в Англии.

– Репетиция трагикомической военной драмы, которая никогда не будет разыграна!

Надобно написать Дмитрию Ивановичу, ответить на всякие гнусные наговоры, которые продолжают плести в Петербурге его враги.

После поездки к царю положение Суворова в Кончанском несколько улучшилось: стало чуточку вольготнее… Суворову уже не мешали чаще ездить к соседям-помещикам, не препятствовали кое-кому из них приезжать к Александру Васильевичу на праздники к обеду, посидеть, потолковать, выпить и закусить чем бог послал.

И вот в Петербурге готова сплетня.

– Суворова солдаты, дворяне любят, Суворов весело живет, много ездит и прочее.

Подозрительному, мнительному Павлу I это не может понравиться. Надо все объяснить.

Суворов придвинул тушь, бумагу и написал;

"Меня желают" - я Цинциннат [50]

"солдаты меня любят" - я их люблю;

"дворяне меня любят"-я их люблю и морально безгрешен;

"весело живу" - весело жил, весело умру, весел родился, не мизантроп; "много ездят" - в торжественные дни препровождаем весело императорские праздники и даже до полуночи, иначе счел бы я за преступление; итак глас бездушных крамольников предавать насмешеству.

Редко мой выезд, прочие многие дни я, как Цинциннат, препровождаю в глубоком уединении.

Сделал приписку для Аркадия:

Аркадию благочестие, благонравие, доблесть, отвращение к экивоку, энигму [51], фразе, умерен- ность, терпеливость, постоянство.

Аркаше уже 14 лет. Он жил у сестры Наташи, но теперь Зубовы должны уехать в Москву, и Суворов определил сына к Хвостову. Приписал еще:

Аристотель его - Вы, Наташа воспитана Вами, он ей наследник.

Павел все-таки оказывает милости Суворову, задабривает его: Аркаше дал звание камергера, Хвостов уже генерал, а племянники Горчаковы повышены в чине:

Андрей - полковник, а Алеша (старший) - генерал-майор.

Окончив писать, Александр Васильевич выглянул в окно, из которого был виден строящийся барский дом (к осени будет готов) и сад. Там стучат топоры, визжат пилы. В саду мелькает белая рубаха садовника Игната.

Пойти посмотреть, как они там, полюбоваться на пчел-Александр Васильевич завел две колоды пчел.

Вообще он летом жил в Кончанском веселее, нежели зимой.

Крестьяне наперебой приглашали барина на свадьбы, крестины. Молодые бабенки приносили к нему новорожденных ребят: Александр Васильевич непременно дарил каждому младенцу рубль "на зубок". Кончанские ребятишки души не чаяли в барине, не боялись его, бежали за ним следом. Так, окруженный ими, он ходил на поля смотреть, как колосится рожь, бродил по лесу за грибами и ягодами.

Но как ни жилось Суворову у себя в поместье беспечно, а все-таки был он в опале, жил как отшельник. Жил вдалеке от армии.

Неужто и век так докончить бесславно, помещиком, байбаком?

Душа рвалась к боевым подвигам.

Александр Васильевич взял с подоконника подзорную трубу - нет-нет да все взглядывал на боровичскую дорогу: не пылит ли она, не скачет ли фельдъегерь?

Он поднес трубу к глазам, и от волнения задрожали руки: по дороге к Кончанскому скакала тройка.

Александр Васильевич бросил трубу на постель, в три прыжка пробежал узкую лестницу и зашагал к селу с горы.

– Не ошибся, кто-то скачет. Тройка. Кто бы это?

Он входил в Кончанское, а уже по селу неслись колокольцы тройки.

У крайней избы Мирона, посредине улицы, ребятишки играли в бабки. Ленька, шустрый, курносый, собирался ударить.

– Леня, дай-ка я! - крикнул Александр Васильевич. Тройка уже была в пятидесяти шагах. Ленька охотно передал бабку.

Александр Васильевич стал на его место и, прицелившись, метко ударил.

– Вот так ловко!

– Ленька, тебе так не ударить! - загудели ребята.

– Ваше сиятельство, вы что же это в бабки играете? - спросил чей-то знакомый голос.

Суворов оглянулся. Из коляски смотрел на него боровичский городничий Вындомский.

"Э, Федот, да не тот!" - разочарованно подумал Суворов.

Он вспыхнул и опять не сдержался:

– Да, Алексей Львович, в бабки. Нонче столько в России фельдмаршалов развелось, что только в бабки и остается играть!

Суворов лежал на полку, наслаждался: Мишка парил его.

– Еще, еще! Вот так! Чудесно!-приговаривал он.

Летом купался, а зимой, кроме ежедневных обливаний холодной водой, каждую субботу обязательно ходил в баню. Любил попариться, а потом посидеть, попить кваску.

С осени Александр Васильевич жил в своем новом барском доме, в Кончанском. В нем - не в причтовой избенке.

Вкусно пахнет свежими бревнами, чисто, светло и просторно. Одну комнату Александр Васильевич, как бывало в Ундоле и Херсоне, отвел для птиц. Ребятишки наловили синиц, щеглят, снегирей, а заодно и вора-воробья. Держал их всю зиму до святой, а там выпускал на волю. Так собирался сделать и в этом году. В "птичьей комнате" в кадках поставили молоденьких елочек, березок, сосенок, смотрели, чтобы они прижились. В кормушки для птиц насыпали корму, в корытца наливали воду.

"Птичью комнату" Александр Васильевич очень любил. Он подолгу сиживал в ней, смотрел на птиц, подсвистывал им. В ней же и обедал.