В это время к мазанке подъехал адъютант, которого Суворов послал известить генералов о совете. Суворов, казалось, не заметил его.

– Все исполнено, ваше сиятельство! - подошел к Суворову адъютант.

– Бери бумагу, пиши! - приказал генерал-аншеф.

Адъютант быстро достал бумагу и карандаш.

– Садись! - глазами показал Суворов на завалинку. - Много писать!

Адъютант сел. Суворов, стоя над ним, диктовал. Он хотел в прибавлении к диспозиции сказать точнее о резерве, о том, где и как поставить обоз.

Прошка и вестовой притащили скамейку и кусок доски. Из мазанки слышалось неумолкаемое брюзжанье Прошки. Денщик был сильно зол на Ванюшку за то, что тот выскочил вперед с предложением. Прошка ведь тоже знал, где можно достать скамейку. Прошка давеча перечил барину так, по привычке, а в душе не хуже Ванюшки был готов исполнить поручение Александра Васильевича. И теперь злился на казака.

– Не туда, не этим концом! Орясина! - шипел он.

Суворов ничего не слышал - он был поглощен своим делом. Даже когда к мазанке стали подъезжать один за другим генералы, он продолжал диктовать. Суворов лишь на секунду оборачивался к приезжавшим.

– Александр Николаевич, пожалуйте в избу, я - сейчас, - сухо сказал он бездарному генералу Самойлову, племяннику светлейшего, который до приезда Суворова был за то, что осаду Измаила нужно снять.

– Осип Михайлович, посиди, голубчик! - приветливо встретил он ловкого, хитрого де Рибаса.

– А, Миша! - по-дружески кивнул он своему любимцу, генералу Кутузову, который когда-то, тридцать лет назад, служил у него в полку ротным командиром.

У мазанки уже стоял целый табун лошадей. Генеральские ординарцы и вестовые шептались в стороне.

Последним приехал Павел Потемкин.

– Перепиши, я погляжу, не пропустил ли чего, - бросил Суворов адъютанту и пошел в мазанку.

В тесной хатенке было полно. Генералы с трудом разместились на двух скамейках. Сидели плечом к плечу. На обломок доски, концы которого Прошка положил на обе скамейки, смело уселся де Рибас. Казачьему бригадиру Матвею Платову не хватило места. У самого порога стояло пустое ведро. Платов опрокинул его вверх дном и кое-как уселся на ведре.

Генералы сидели, разговаривая вполголоса. В мазанке было душно. Тучный Кутузов вытирал вспотевшее лицо платком.

Суворов стремительно вошел в мазанку - генералы даже не успели встать со своих мест.

– Сидите, господа, сидите! - замахал он рукой, видя, что бригадиры поднялись.

Он не пошел к столу, на котором лежала карта Измаила и горели две свечи, а остановился у порога возле Платова.

Суворов обвел всех глазами и подумал: что станут говорить сегодня Потемкин, Самойлов, Львов? Те, кто был за отступление от Измаила?

Суворов сказал:

– Измаил - крепость без слабых мест. Гарнизон его - целая армия. Но напрасно турки считают себя в безопасности за каменными стенами. Русские солдаты достанут их и там. Против русского оружия ничто не устоит! Два раза наши войска подходили к Измаилу и два раза отступали. Теперь, в третий раз, остается либо взять Измаил, либо умереть под его стенами! Решайте: штурм или отступление?

Все глянули на самого младшего среди присутствующих - Матвея Платова: он должен был говорить первым.

Черноусый Платов быстро поднялся со своего места - ведро с грохотом упало на бок, но Платов даже не посмотрел на него.

– Штурм! - решительно сказал он.

– Штурм! - подхватили бригадиры Орлов и Вестфален.

– Штурм! Штурм! - единодушно заговорили все-генералы.

Суворов просиял: "Значит, дошло! Значит, уверены!" Он порывисто обернулся к Платову и обнял его:

– Спасибо, Матвей! Спасибо, - говорил Суворов генералам, которые встали со своих мест, - спасибо!

Он поочередно жал каждому руку, приговаривая:

– Сегодня - молиться, завтра - учиться, послезавтра - победа либо славная смерть!

Ночь была непроницаемо темная: низкие тучи заволокли все небо, а от Дуная, который шумел где-то справа, подымался густой туман. И в этой темноте исчезли грозные, четырехсаженные стены Измаила, его широкие, наполненные водою рвы и крепкие каменные бастионы.

В ордукалеси [37] не было видно ни огонька. В густом мраке декабрьской ночи лишь ярко горели бивуачные костры русских войск, с трех сторон охвативших Измаил. В русском лагере было тихо, но спали в нем немногие: Суворов назначил на сегодня, на пять часов утра, штурм Измаила, и ждать оставалось уже недолго.

Ночь была холодная, сырая. Люди жались поближе к огоньку. Костры горели жарче обычного: в них валили все топливо, что было запасено на неделю, - завтрашнюю ночь все надеялись ночевать уже не под открытым небом, а в домах Измаила.

Сегодня у бивуачных костров только сидели и разговаривали. Никто не латал кафтана, не выкраивал из старой рубашки онуч, не чистил ружья. Никто, как обычно у огонька, не смотрел, скоро ли поспеет каша или закипит в котелке вода.

У каждого давным-давно было вычищено ружье, отточен штык. Ранец со всем солдатским добром сдан в обоз. А есть как-то никому не хотелось, да перед самым штурмом бывалые люди и не советовали.

Подпоручик Лосев сидел у костра.

Когда Суворов, выезжая из Бырлада к Измаилу, сказал, что возьмет с собою сто пятьдесят мушкатеров-апшеронцев, Лосев упросил полковника отправить и его. Восемь дней они уже прожили здесь, под Измаилом. Суворов сам учил полки, как забрасывать фашинником рвы, как взбираться по четырехсаженной лестнице на вал.

И вот наконец наступил долгожданный день штурма.

У подпоручика Лосева до сих пор еще шумело в ушах от беспрерывной пушечной пальбы, которая продолжалась уже целые сутки. Шестьсот русских орудий - с батарей, с судов Дунайской флотилии и с острова Сулин, лежащего против Измаила,- били по турецкой крепости не умолкая. И только час тому назад канонада прекратилась. Можно было разговаривать не надрываясь.

Лосев сидел у костра вместе со своими мушкатерами. Из стариков 2-го капральства, в котором служил Лосев, пришли под Измаил Огнев, Воронов и Зыбин. Только Башилов остался в Бырладе - его трепала лихорадка.

С вечера, пока еще стреляли пушки, мушкатеры говорили мало: было неприятно натуживаться и кричать, как неприятно и самому переспрашивать. А когда смолкла пальба, понемногу разговорились. Заговорили о родине, представляли, какие снега теперь там, как в это время в деревнях встают до света молотить.

Потом кто-то вспомнил, что сегодня 11 декабря и, стало быть, завтра солнце поворачивает на лето, а зима на мороз.

– Говорят, с этого дня зима ходит в медвежьей шкуре, стучит по крышам, ночью будит баб топить печи,- сказал Огнев.

– А у нас сказывают, - поддержал его какой-то рябоватый мушкатер, - на солновороты медведь в берлоге ворочается с боку на бок.

– Где это - у нас? Ты откудова? - серьезно спросил у него ефрейтор Воронов.

– Из Тулы, - ответил рябоватый мушкатер.

– Хорош заяц - да тумак, хорош парень - да туляк! - улыбаясь черными цыганскими глазами, вставил Зыбин.

– А ты-то сам какой? - вспыхнул рябоватый.

– Он, наверно, рязанец косопузый. Мешком солнышко ловили, - поддержали рябоватого его земляки.

– Не угадал, брат! - засмеялся Зыбин.

– Он из Калуги, - ответил Огнев.

– А, Калузя! Козла в тесте соложеном утопили!

– Что, попало? - смеялись над Зыбиным.

– Ничего, - не сдавался он. - Калужанин поужинает, а туляк ляжет и так.

В это время послышался топот копыт, и из темноты раздался голос:

– Какой полк?

– Апшеронский! - ответило сразу несколько голосов. Все обернулись. И в свете костра увидели знакомую фигуру генерал-аншефа. Суворов был в обычных лакированных сапогах с широкими раструбами выше колен, в белом суконном кафтане с зелеными китайчатыми обшлагами и в своей всегдашней маленькой каске.