Высокая, костлявая как тарань, глуховатая гречанка Палакучи накалывала тюлевую наколку.
Две сестры Зверевы, когда-то очень красивые девушки, держали шпильки и булавки.
Пока Палакучи примеряла наколку, императрица, не поворачивая головы, сказала:
– Вы, небось, проголодались, Александр Васильевич? Я знаю, вы привыкли обедать рано. Я вас задержала, простите…
– Ничего, матушка! Все равно на век не наешься. Брюхо, как злодей, старого добра не помнит!
– Уже недолго. Мы сейчас пойдем!
Глухая Палакучи, думая, что это относится к ней, насторожилась, вопросительно посмотрела на императрицу.
– Ничего, это не к тебе. Приколи вот здесь. Так!
Она поднялась, оглядывая себя в зеркале.
– Ну, милости прошу, господа, к столу!
Обедали в "бриллиантовой" зале за большим круглым столом. Императрица посадила Суворова рядом с собою, с левой стороны.
Справа от нее сидел Платон Зубов.
– Чем потчевать дорогого гостя? - спросила Екатерина Суворова.
– Благослови, матушка, водочкой!
– А что скажут красавицы фрейлины, с которыми вы будете говорить?
– Почувствуют, что с ними говорит солдат!
– Возьмите на закуску вашей любимой редьки, - угощала императрица.
– Премного благодарен! Обязательно возьму. В редьке, ваше величество, пять яств: редька - триха, да редька-ломтиха, редька с маслом, редька с квасом да редька - так!… - приговаривал Суворов, накладывая редьки.
Ему льстило, что императрица старалась угодить гостю - досконально узнала о всем, что любит Суворов.
– А что такое - "триха"? - немного погодя спросила Екатерина.
– Тертая редька. Триха от слова "тереть".
– А, понимаю, понимаю…
Разговор за столом велся непринужденный. Говорили по-русски.
Царица ела медленно. Макала хлеб в соус, кормила своих двух английских собачек, которые не отходили от ее кресла. Она отставала от других, но, чтобы не задерживать стола, кушанья подавались своим чередом. Камер-пажи подавали ей на нескольких блюдах те кушанья, которые уже были обнесены. Екатерина выбирала какое-либо одно. За обедом она ела мало.
Суворов, по просьбе царицы, рассказывал о штурме Праги. Он увлекся рассказом и тоже отстал от всех.
Екатерина незаметно мигнула обер-гофмаршалу Барятинскому, который сидел напротив нее.
Барятинский подозвал камер-пажа. Тотчас же два пажа в богатых светло-зеленых бархатных мундирах, расшитых золотом не хуже фельдмаршальского, поднесли Суворову с двух сторон по две тарелки сразу.
Суворов даже запнулся на секунду, в недоумении глядя на предложенные блюда.
– Паштет из судака с налимьей печенкой. Репа в малаге, - сказал камер-паж справа.
– Ватрушки с луком. Гренки с мармеладом, - в тон ему доложил камер-паж слева.
Суворов быстро глянул и стал решительно складывать с четырех тарелок на свою одну. Перемешал все и начал с аппетитом есть.
Наташа вспыхнула и уткнулась лицом в тарелку, но за столом никто даже не улыбнулся, точно не видал суворовских проказ.
Обед продолжался недолго, не более часу.
Когда встали из-за стола, Суворов благодарил за внимание и умолял императрицу сохранить свой собственный покой.
– Я это приму в вящую себе награду!
– Вот погодите, Александр Васильевич, пройдет филипповский пост, я вас угощу скоромным обедом. Что вы любите? Какое самое лучшее блюдо?
– Калмыцкая похлебка.
– Что это?
– Кусок баранины и кусочек соли в чистой воде. Самый легкий и здоровый суп.
– Хорошо. Я велю приготовить. Это просто, - улыбнулась императрица. Приезжайте же обязательно ко мне вечерком, Александр Васильевич - пригласила Екатерина, - в шесть часов.
– Буду, матушка, непременно буду!
VII
Суворов томился без дела в Петербурге. Третий месяц он жил в Таврическом дворце, окруженный вниманием и не зная никаких забот, но и никаких обязанностей.
И это безделье (постоянное, ежедневное чтение книг и газет было не в счет) раздражало, тяготило Суворова. Раздражало и тяготило его и другое двор, где хоть изредка, но приходилось ему бывать.
Императрица всегда приглашала Суворова на парадные обеды и свои вечера, на которые собирался избранный круг лиц.
Парадных обедов Суворов избегал - отпрашивался у царицы, и на вечерах, пользуясь репутацией "чудака", которую давным-давно присвоили ему враги, Суворов давал волю своему горячему, вспыльчивому нраву.
Зависть и недоброжелательство, которые в первые дни после возвращения Суворова из Варшавы притаились и уступили место лести и подобострастию, теперь снова подняли голову. К фельдмаршалу, увенчанному лаврами стольких знаменитых побед, уже в Петербурге понемногу попривыкли. О Суворове все чаще и чаще стали злословить.
Это доходило до Суворова. И он не оставался в долгу: бичевал недостатки, резал правду-матку в глаза и своими, как он сам называл, "солдатскими проказами" зло смеялся над придворным чопорным ничтожеством. И этим, конечно, задел много самолюбий.
Соперники и клеветники сторожили каждый шаг, каждое слово Суворова. Из любой мухи готовы были сделать слона.
На все лады судачили о том, как Суворов неуважительно принял в Таврическом дворце Платона Зубова за то, что Зубов встретил фельдмаршала, явившегося к нему в парадном мундире, - в одежде далеко не парадной.
Весь город знал о приеме Суворовым графа Безбородко, которого Александр Васильевич недолюбливал.
Безбородко как-то раз приехал к Суворову во время обеда. Суворов не встал из-за стола; только велел подать Безбородке стул, но к обеду не пригласил.
– Вам, Александр Андреич, еще рано обедать, прошу посидеть! - отрезал он.
Суворов знал, что в этакую рань Безбородко никогда не обедает, что он, стало быть, приехал неспроста, а в каких-либо своих видах, и это сразу же взорвало Александра Васильевича.
Смеялись над тем, как фельдмаршал бежит вприпрыжку по дворцовому залу, не зная, что Суворов делает это неспроста.
– Суворов стар, ему уже пора на покой!-твердили всюду его завистники.
Друзья Александра Васильевича передали ему об этом. И чтобы показать всем, как еще он, несмотря на свои 66 лет, крепок и бодр, Суворов при всех не шел; а пробегал по залу, чего не смог бы сделать дряхлый генерал Прозоровский или тучный Мусин-Пушкин.
Враги Суворова распространяли о нем разные небылицы вроде того, что будто бы, когда жена наследника Павла Петровича великая княгиня Мария Федоровна угощала его персиками, Суворов взял из ее рук всю вазочку и, передавая вазочку лакею, сказал:
– Неси ко мне!
Притворно ужасались тому, как Суворов свободно (хотя и почтительно) держит себя с императрицей: откровенно говорит ей о недостатках в армии, о дурном состоянии войск, о злоупотреблениях. Его честность и прямота, его настойчивость и кипучая энергия, с какой он хотел исправить все армейские недостатки, делали Суворова беспокойным фельдмаршалом.
Клеветники, наушничавшие на него, уже стали говорить, что императрице Суворов прискучил, хотя Екатерина наружно принимала все его замечания как будто бы благосклонно, что она не знает, как от беспокойного фельдмаршала поскорее отделаться.
Уехать из Петербурга к живому делу, к армии, Суворов мечтал и сам: солдатская палатка была для него ближе "бриллиантовой" залы и Таврического дворца.
И наконец к весне дело окончательно прояснилось: императрица назначила Суворова командовать войсками на юге, где он провел столько лет. В его ведение поступали войска, расположенные в Врацлавской, Вознесенской, Екатеринославской и Харьковской губерниях и в Таврической области.
Суворову оставалось пробыть в Петербурге считанные дни. Потому сегодня он собирался во дворец более охотно, чем в предыдущие разы.
По случаю бракосочетания великого князя Константина Павловича с принцессой Кобургской Анной на Неве устраивался великолепный фейерверк, а на площади перед дворцом - всегдашнее царское угощение народу: жареный бык, фонтаны с вином.
