Пулеметчикам внизу не видно, что впереди. В их бортовые щели виден только подсолнечник. И они продолжают свой разговор, должно быть, хотят заглушить им тревогу.

После танка в бронепоезде непривычно тихо. Разговор звучит гулко, слышно легкое постукивание колес. И эта тишина, и этот медленный ход по прямой на стоящие впереди орудия противника действуют на меня отвратительно. Ни на минуту не покидает сознание, что мы привязаны к линии, что под огнем противника мы сможем маневрировать только по прямой, вперед, назад. Эта связанность в маневре создает такое чувство, как будто противник взял нас на буксир и на длинном тросе тихонечко подтягивает к себе. Я с досадой поглядываю на командира и комиссара, скорее бы уж они открывали огонь. А они все молчат и вглядываются в тьму по направлению движения, где вспыхивают выстрелы орудий, бьющих пока по нашим танкам. Наконец, командир решает, что теперь уже можно с первых залпов накрыть орудия противника по вспышкам, и передает команду телефонисту. Разговор пулеметчиков внизу сразу замолкает. По открытой площадке, как по трубе, проносится гул орудийных выстрелов.

После первого залпа — давящая на уши тишина.

Шум наружного боя кажется отдалившимся, глухим, как будто над нами появилась крыша.

— На старых установках, огонь!

Гул выстрелов и опять — тишина, еще более напряженная, давящая.

— Накрыли, — вполголоса говорит командир.

— Накрыли, — радостно повторяет комиссар.

И внизу громко, как общий вздох облегчения:

— Накрыли!

Теперь все орудия и пулеметы бронепоезда ведут шквальный огонь по вспышкам во тьме. Разведчики-моряки ныряют в люки, бегут вдоль пути с односторонними фонарями в руках, сигнализируя светом «вперед». Танки Кривули освещают нам путь издалека фарами. Они уже за станцией, обошли ее.

Местность мне знакома: всего неделю назад мы шли здесь в контратаку с ротой ополченцев, отсюда вот била противотанковая пушка, которую мы уничтожили огнем с хода. Сейчас должна быть стрелка. И вдруг сигнал «стоп» — впереди разбит путь.

С головной площадки соскакивает восстановительный взвод, под прикрытием огня бронепоезда принимается за работу. Я больше не в силах оставаться в бездействии в этой открытой, неподвижно стоящей перед огнем противника коробке, тоже соскакиваю под откос, в тьму, и бегу вперед к разведчикам, хочу скорее убедиться, что эшелон с танками стоит на месте. И вот в отсвете ракеты, вспыхнувшей впереди над полотном железной дороги, далеко за станцией, я вижу наш эшелон.

Теперь я боюсь только одного — что начавшийся со станции обстрел может заставить ремонтников пути прекратить работу.

Надо уложить рельсы на стометровом пролете разбитого пути. Спрашиваю, сколько на это потребуется времени. Отвечают, что не меньше часа, и радость моя гаснет.

Слышу в темноте голос машиниста. Он докладывает командиру, что всю дорогу держал пар прикрытым, что котел паровоза «разговаривает, как живой», давление далеко за пределом, и просит разрешения понизить давление.

— Открывайте, но тихо, — отвечает командир.

Наша пехота еще не подошла, впереди только несколько моряков-разведчиков, но меня неудержимо тянет к эшелону с танками. Бегу за разведчиками. Кто-то из них вскрикивает — со стороны эшелона ударил пулемет. Я падаю за шпалы, которые сложены у пути штабелями. Лежу и с ужасом слушаю шипение пара, выпускаемого машинистом. Мне кажется, что это зловещее шипение больше, чем стрельба орудий, выдает присутствие бронепоезда на станции. Пулемет впереди быстро замолкает — разведчики справились с ним. Я вскакиваю, кидаюсь к эшелону, бегу вдоль него. Все платформы целы — ни одного повреждения. «Только бы вытащить танки, и на заводе пойдет работа. Только бы вытащить этот клад, это золото», — думаю я.

Наши танкисты не раз уже замечали, что румынские солдаты, если их обходят на флангах, не пытаются пробиться назад к своим. Они остаются там, где были, стараются только получше замаскироваться, спрятаться где-нибудь и лежат, спокойно выжидая развязки событий.

Так случилось и на этот раз. Услыхав шум наших танков позади себя, румынские солдаты, занимавшие район станции, притаились в окопчиках, канавках, строениях. Нашим пехотинцам оставалось только вылавливать их. Они сгоняли пленных к бронепоезду. Число пленных быстро росло. Командир и комиссар забеспокоились:

— Куда вы их гоните? Что мы будем с ними делать? — накинулись они на пробегавшего мимо пехотного командира.

Тот только сердито прокричал:

— А куда мне их девать? Нет у меня людей, чтобы возиться с ними, — и исчез, махнув рукой.

— Как же нам быть? — спрашивает комиссар.

— Придется загнать на площадки, — решил командир.

— А вдруг взбунтуются они? — волновался комиссар.

— Ничего, среди моряков не взбунтуются, — заверил его командир.

Пленных оказалось в четыре раза больше, чем команды. Они забили все проходы в бронеплощадках. Медсестра кричала, чтобы не пускали больше пленных, а то они наших раненых разведчиков передавят, но пленные все лезли и лезли, подталкивая друг друга, довольные что есть, где укрыться. Их подгонял огонь своей же артиллерии, забушевавший в районе станции. Вероятно, кто-то из вражеских офицеров сумел вырваться со станции и навел на нас этот огонь. Но нам он уже не страшен: путь исправлен, эшелон прицеплен.

После небольших усилий паровоз сдвинул состав, удлинившийся на двадцать пять вагонов, и потянул нас назад.

На подходе к станции Выгода противнику все-таки удалось преградить нам путь. Немецкая авиация, сбросившая несколько бомб на железную дорогу, разворотила рельсы и разрушила насыпь.

Мы стояли перед тремя громадными воронками и вздыбленными рельсами. Командир и комиссар поглядывали на машиниста. Он долго молчал, потом объявил свое заключение: свалить здесь с контрольной площадки шпалы, рельсы, осадить бронепоезд с эшелоном назад, к посадке, замаскировать его зеленью и приступить к работе всем, на кого хватит инструмента.

Уже начинало светать. Трудно было рассчитывать на то, что в дневное время бронепоезд с прицепленным к нему эшелоном сможет спокойно стоять на виду немецкой авиации.

«Никакая маскировка не поможет — и от бронепоезда, и от эшелона останутся только щепки», — думал я в отчаянии.

Единственное, чем можно было помочь делу, это — просить выслать поскорее истребителей для патрулирования над нами. Я побежал на КП Сереброва и связался со своим начальством по телефону. Мне ответили, что прикрытие эшелона с воздуха будет обеспечено. И, действительно, вскоре над эшелоном уже носились наши воздушные патрули.

Бронепоезд, замаскированный подсолнечником и кукурузными стеблями, ощетинившийся всеми своими зенитными пулеметами, стоял поодаль от платформ с танками.

Пехота и танки после ночного налета на Карпово отходили на свой рубеж. Бой шел километрах в двух от нашего эшелона. Справа, посреди поля, находился КП батальона.

Ночью комбат, старший лейтенант Бобковский, говорил о боевых делах так, будто война давно стала для него привычным, будничным делом, сегодня же он был возбужден до крайности.

— Смотрите! Смотрите! Смотрите! Сейчас! Сейчас! — выкрикивает он, наблюдая в бинокль за полем боя.

Он был настолько захвачен происходившим у Карпово, что, казалось, вот-вот сорвется с места и побежит туда сам. Я спросил у стоявшего рядом лейтенанта, в чем дело. Он сказал, что сейчас должна вступить в действие засада кинжальных пулеметов, оставшаяся уже позади боевого прикрытия. Эта засада укрылась на сжатом поле пшеницы среди копен, в какой-то канавке. Я смог, и то приблизительно, определить место засады только после того, когда она вступила в действие.

Это было так, как будто катившиеся на нас волны фашистской пехоты разбивались о подводные камни. Но зыбь все-таки выплескивалась на берег. Боевой порядок противника был густой и глубокий. Вскоре людская волна, которая обкатывала засаду, оказалась в тылу ее. Кинжальщиков по-прежнему не было видно, но место засады теперь сразу привлекало к себе внимание черными полукругами солдат, скошенных пулеметным огнем. Из станционного поселка вышли немецкие танки. Их было десятка два. Они преследовали три танка Кривули, отходившие вдоль железной дороги, обстреливая вражескую пехоту.