Впереди уже не видно было разрывов нашей артиллерии, началась матросская огневая атака с плеча. Я летел туда на предельной скорости, и казалось, что машина временами отрывается от земли. Сквозь гул мотора слышна была лихорадочная дробь пулеметов и прерывистый, глухой треск автоматов. Перед глазами все прыгало, и я вынужден был остановить машину, чтобы ориентироваться, так как полуторки Каткова куда-то исчезли. Наконец, я различил их в пыли и дыму боевой суматохи далеко вправо от дороги. Там же был и танк Рябого с черной точкой над башней, видимой только в бинокль. Он оторвался от берега лимана и забирал все правее и правее к нескошенной пшенице, в которой, как жучки на колосках, мелькали убегавшие солдаты противника.

В том направлении, где сражался наш окруженный батальон, виден был танк Никитина, за которым бежало много людей. Между копнами горела, опрокинувшись набок, одна из автомашин Каткова. Здесь оборона противника была прорвана, а правее, куда ушли остальные три автомашины, ясно была видна действующая оборона на высотке.

Автомашины Каткова скрылись в лощине. Мы помчались за ними. Там все кругом жужжало, свистело и пело. Все зло было в высотке, на которой перезревала нескошенная пшеница. Противник простреливал оттуда всю лощину, не позволял батальону Ламзина соединиться с моряками. Вот они — две автомашины — стоят и ведут огонь по этой высотке из своих «учетверенок». Башня танка Рябого мелькает впереди на склоне высотки в пшенице. Третья автомашина Каткова горит внизу у снопов, на скошенном поле. Когда мы подъезжали к ней, танк Рябого уже взобрался на высотку, и огонь в лощине затих.

Я опоздал с приказом полковника. Катков был смертельно ранен. Четверо моряков несли его на связанных рукавами фланельках, как на носилках. Они шли назад к лиману. Позади них морской ветер раздувал огонь. От горящей машины Каткова огонь перекинулся по жнивью и копнам на несжатое поле пшеницы, и она запылала. Огненный вихрь покатился по высотке, в глубину противника, куда ушел танк Рябого, исчезнувший в дыму быстро распространявшегося по степи пожара.

Обе автомашины вернулись назад, догнали моряков, несших Каткова. Краснофлотцы уложили Каткова на одну из полуторок. Сознание еще не совсем покинуло его. Вытянувшись, он громко, отчетливо сказал: «Вот так хорошо — все небо видно. Бурное, как море». И верно — облачная рябь в синем небе напоминала пенистые гребешки волн. По лицу Каткова не заметно было, чтобы он испытывал боль, и никак уже нельзя было думать, что он умирает.

Бой за горящей на высотке пшеницей скоро затих — противник оставил это страшное поле и отошел на голые высоты. Я хотел переждать, пока пожар уйдет за гребень, чтобы, поднявшись на него, узнать о судьбе экипажа исчезнувшего танка, но прежде чем огонь испепелил пшеницу на скате высоты, из пелены дыма выскочил человек. Это был Микита, просмоленный, прокопченный, в полусгоревшем комбинезоне, с гранатной сумкой через плечо.

По ту сторону высоты его машина, обстрелянная с двух бортов немецкими пушками, загорелась, провалилась в какую-то яму и заглохла. Из горящей машины выбрался весь экипаж, но Рябой тут же свалился замертво, простреленный очередью из автомата. Башнер Гамкралидзе вместе с Микитой пополз к нескошенной пшенице, но не дополз, тоже был убит наповал. Микита, петляя по пшенице, отбивался гранатами.

Мы вернулись к тому месту, где я оставил Осипова. Он сидел у изголовья Каткова, лежавшего на немолоченной пшенице, разостланной по земле. Катков был уже мертв. Полковник, обхватив руками колено, слушал доклад Ламзина, батальон которого, выйдя из окружения, занимал новую оборону. На наш остановившийся возле него танк Осипов даже не глянул. Когда подъехала «эмка», полковник прервал Ламзина и сказал выскочившему из машины комиссару:

— Прозевали мы с тобой нашего орла, улетел!

Я передал комиссару комсомольские билеты и другие документы нашего первого танкиста-моряка Рябого и его башнера Гамкралидзе, принесенные Микитой. Яков Иванович молча взял комсомольские билеты из рук Митракова, посмотрел на фотографии, потом, зажав билеты между ладонями так, как отогревают озябшие руки ребенка, перевел глаза на Микиту.

— Как вы смели нарушить мой приказ? — спросил он.

Я решил, что этот вопрос обращен не столько к Миките, сколько ко мне, и сказал:

— Товарищ полковник, пришлось рискнуть, когда мы увидели, что Катков идет в атаку на грузовиках… Действовали по обстановке, с одной целью…

— Цель знаю, цель у всех одна! — перебил меня Осипов. Он поднялся и, ни на кого не глядя, сказал: — Катков сделал великое дело, неоценимое. Только благодаря его «учетверенкам» удалось подавить пулеметы противника. Это он спас Ламзина. А вы? — этот вопрос был обращен опять к Миките. — Вы не выполнили приказа, и вот вам результат — нет машины, нет людей.

Во мне начала закипать обида: во-первых, сам же он велел мне вернуть машины Каткова — значит, считал его затею безрассудной. Во-вторых, еще неизвестно, кто подавил пулеметы — «учетверенки» Каткова или наш погибший танк. И я бы высказал это Осипову, если бы не был обескуражен тем, что он все время обращался к Миките, совершенно игнорируя меня.

— Эх, люди вы, люди вы наши! — сказал он вдруг с затеплившейся в голосе нежностью.

Микита все время молчал и угрюмо смотрел в землю. Удрученные, вернулись мы с ним на завод. Никитин с двумя танками остался у Осипова.

В штабе армии, после моего обычного доклада, подполковник информировал меня о полученном вчера приказе Ставки. Приморской армии приказано отвести войска с промежуточных рубежей на передовой рубеж главной обороны города. Хотя на передовом рубеже вырыта траншея только в три четверти роста человека, но все-таки она сплошная, а это совсем не то, что отдельные, разрозненные окопчики глубиной по колено, которые наша пехота рыла под огнем на каждом промежуточном рубеже.

Вчерне траншеи были готовы несколько дней назад, и я не раз слышал уже вопрос, задававшийся гражданскими людьми военным: почему торопили рыть траншеи? Вот они готовы, но войска продолжают вести бои в чистом поле. На этот вопрос обычно давался такой ответ:

— Измотаем противника в поле, тогда у него меньше охоты будет на траншеи лезть.

Итак, наступил новый период обороны Одессы — позиционный. Приказом Ставки из Приморской армии и кораблей Одесской военно-морской базы Черноморского флота создан Одесский оборонительный район. Теперь командование уже полностью перешло в руки моряков.

— База для моряка — родной дом. Он здесь хозяин, значит, он и командовать должен. Это — историческая традиция, — пояснил мне подполковник новый приказ.

От него же я узнал, что за ночь наши войска по всему фронту обороны сумели совершить планомерный отход и занять траншеи; только в южном секторе, у Кагарлыка, на правом фланге Чапаевской дивизии сводные части не смогли оторваться от противника. На этом участке противник на плечах наших отходящих войск вклинился в передовой рубеж позиционной обороны. Утром сюда выдвинута из резерва кавдивизия Кудюры. Она должна дать возможность чапаевцам закрепиться в траншеях.

Опять потеряна Беляевка, а с ней и городская водонапорная станция, но теперь это не так страшно — город уже имеет достаточно колодезной воды. Не вызвало у нас тревоги и то, что в южном секторе противник ввел в действие две новые дивизии. Наоборот, это может показаться странным, но появление под Одессой свежих сил противника только радует нас и расценивается уже всеми командирами как наш успех, признание противником нашей силы. Теперь уже всем становится ясно, что наша задача состоит в том, чтобы притянуть к себе Я и перемолоть как можно больше дивизий противника. Микита говорит: «Мала куча — невелика, дайте еще я одного человика». Эту уверенность в своих силах поддерживают в нас и мощные бортовые залпы кораблей, появившихся на одесском рейде и сейчас же включивших все свои стволы в общую систему артиллерийской обороны города.