От залпов «старушки-парижанки», как моряки ласкательно называют линкор «Парижская Коммуна», дрожат перекрытия нашего цеха, хотя этот корабль стоит на рейде в десяти километрах от нас. Он поддерживает полк Осипова. Никитин, прибуксировавший оттуда подбитый танк, восторженно говорит мне:

— Поверьте, товарищ командир, после линкоровского залпа выстрелишь из своей пушки — все равно что из пистолета.

Из Севастополя начали прибывать свежие силы морской пехоты. Формируется 2-й морской полк. Весть о прибытии из Севастополя первого батальона молнией пронеслась по городу. Многие севастопольцы едва высадились на берег, как оказались в кругу своей семьи, родственников. Несмотря на артиллерийский обстрел города и налеты немецкой авиации, на Преображенской улице — смех, пляска, музыка. Под одной акацией — баян, под другой — гитара с мандолиной. Веселые «Яблочко», «Барыня», «Трепак», а рядом вальс «Тоска у по родине». Молодой моряк танцует с девушкой. На коренастом главстаршине повисли малыши. Кто-то старается обеими руками обнять сразу всю кучей бросившуюся к нему семью. А за углом стоят пустые трамваи, прибывшие сюда для того, чтобы отвезти севастопольцев в Лузановку, на фронт.

На одном трамвае поставлена корабельная вращающаяся башня с семидесятишестимиллиметровой пушкой. Я позавидовал трамвайщикам и сказал своему начальнику, с которым мы вместе наблюдали за посадкой моряков:

— Если бы на Январку дали такую башню, мы как-нибудь приделали ей ноги настоящие, самостоятельные, а то где-нибудь от бомбежки нарушится линия и в бронетрамвае галки гнезда совьют.

Подполковник ответил, что таких башен больше нет, одна была на базе, и трамвайщики выпросили ее у моряков.

Под торжественный марш, высвистываемый моряками из открытых окон переполненного вагона, их командир поднялся на переднюю площадку и скомандовал вагоновожатому:

— Полный вперед!

На улице остались две цепи моряков в пехотной амуниции. Они делали перебежки.

Кто-то невидимый мне кричал из-за угла здания надорванным голосом:

— Отставить — не годится! При такой перебежке ни один не уцелеет…

Я ахнул от удивления, увидев нашего Федю, появившегося из-за угла дома во всей блистательной красе главстаршины, с нашивками и с дудкой, висевшей на длинной цепочке. Мне говорили, что Федя тяжело ранен, лежит в госпитале. Я все ругал себя, что никак не могу выбрать время и навестить нашего бывшего партийного секретаря, и вдруг — такая встреча. Сощурившись, он смотрел на меня.

— Ну что, салоежник, не узнаешь?

— Ничего не пойму, — сознался я. — Слыхал, что из ополчения тебя увезли едва живого, а ты, оказывается, цветешь, моряком стал.

— Осиповского полка, — с гордостью заявил Федя.

Он отдал команду «Перерыв, закуривай» и стал с удовольствием рассказывать мне свою историю:

— Лежу, в животе две дырки, вход с одного боку, а выход с другого. Жжет, как будто меня на веретено насадили. Ну, думаю, Федя, играй отбой. Спрашиваю профессора: «Когда, отче, конец?» А он улыбается, щупает мое пузо, говорит: «Ваш конец длиннее моего». И, что ты думаешь, вместо операции дал мне касторки. Я решил, что, значит, безнадежный, не хочет старик со мной попусту возиться, и попросил вина. Сиделка сердобольная сжалилась — знакомая моя — принесла потихоньку полкотелка. Я зарядился, но вижу, что не берет. Попросил еще, она мне еще полкотелка, и я на губах сыграл вечернюю зорю. До утра наигрывал зорю, чтобы не прозевать, когда отбой играть. К утру меня пронесло после касторки и здорово легче стало, умирать передумал, кушать захотелось, как будто неделю не ел. Профессор объявил, что я счастливый: пуля между мышцами прошла… Надо было уже в роту возвращаться, а тут слышу, что старых моряков-коммунистов отбирают на пополнение к Осипову… Ну и не выдержал, изменил январцам. Собрали нас человек двадцать, привезли к Осипову. Он глянул на меня и спрашивает: «Где служил, папаша?» «На крейсере «Аргун» в Тихом океане». «Хорошо! А пехотную службу знаешь?» — «Так точно — старшина роты, ополченцев обучал». «Хорошо! Присваиваю тебе звание главстаршины, даю взвод краснофлотцев с крейсера «Молотов» и чтобы за три-четыре дня они у тебя всю пехотную науку превзошли. Научи мать-землицу обнимать покрепче, да попроворнее, чтобы забыли про свой гвардейский рост…» Ну, вот и стараемся…

Федя точно скинул с плеч половину своей пятидесятипятилетней жизни, прямо светится весь от удовольствия, что снова, хоть и на суше, но среди моряков.

После того как карповский эшелон пополнил наш ремфонд и по счастливой случайности на заводе оказался целый вагон моторов М-17, никто из танкистов, работающих на ремонте, не может уже сказать, как говорил Микита: «Не бачу перспектив».

На днях к нам в цех зашел инструктор горкома комсомола Хоменко. Он воспитанник заводской комсомольской организации, последнее время работал на Январке лекальщиком. На заводе у него осталась невеста — наша белокурая Вера, заменившая на посту комсомольского секретаря Милю Пташного. Она работает на ремонте танков браковщиком и командует санитарным взводом ПВО.

В горкоме комсомола услыхали, что мы обязались дать еще десять танков, и Хоменко пришел, чтобы узнать, не может ли комсомол нам чем-нибудь помочь. Под конец разговора он вдруг спросил:

— А меня возьмешь к себе в цех?

— Ты же на фронт рвался, — ответил я.

— Теперь я вижу, что тут можно сделать, пожалуй, больше! — сказал Хоменко.

Нам очень нужны квалифицированные рабочие, и на следующий день я заехал в горком комсомола, чтобы договориться о возвращении Хоменко на завод.

В горкоме все занимались упаковкой в ящики архива.

— Ночью грузим на боевое судно, а завтра уходим в армию, — торжественно объявил мне Хоменко.

— А как же с заводом? Пропала уже охота возвращаться? — спросил я.

Он развел руками:

— Не могу же я теперь проситься на завод, когда в городе одни девушки остаются…

Хоменко замялся. Я чувствовал, что парень хочет мне что-то сказать, но почему-то смущается. Мы уже с ним прощались, когда он вдруг, покраснев, выпалил:

— Приходи сегодня вечером к нам на свадьбу…

На заводе все знали, что Хоменко и Вера никак не могут решить, что им делать — жениться сейчас, или ждать окончания войны.

— Как же это вы, наконец, решились? — засмеялся я.

— Понимаешь, какое дело… — Он запнулся в смущении, а потом стал в горячности уверять меня, что не хотел связывать Веру, так как боялся, что скоро придется покинуть ее — вот потому и колебался. Но Вера вчера узнала, что он уходит в армию и твердо заявила, что в таком случае надо вопрос решить сейчас же и вообще все эти колебания — глупости.

На каждом партийном собрании нашей заводской группы танкистов мы говорим, что сейчас нет ничего более важного, в Одессе, чем делать танки, однако про себя все-таки думаем, что водить танки в атаку гораздо важнее. Как только мы начинаем комплектовать экипаж очередного танка, не оберешься обид, огорчений, жалоб. Особенно досаждают мне ученики-ремесленники. Их работает у нас уже человек пятьдесят. Братья Мишка и Васька прохода мне не дают, все уверяют, что они уже выучились на башенных стрелков.

— Если сомневаетесь, спросите старшину Гадючку, — заявляет старший, а младший тут же опрометью кидается за Микитой, уверенный, что тот поддержит их.

Сколько раз объяснял я этим ребятишкам, что не имею права зачислять их в боевое подразделение, что в бою танк может загореться и если кого-нибудь ранят, другой обязан вытащить его из горящей машины, а для этого нужны и сноровка и сила — ничего не помогает. По представлению этих завсегдатаев кино на Ильичевке, пойти в бой то же самое, что в выходной день на лузановском пляже завладеть заводской яхтой и умчаться в море с попутным ветерком, воспользовавшись тем, что Федя, наш яхтклубовский капитан, отвернулся, заговорившись на пляже с приятелями.

Когда я прикрикнул на них, пригрозил, что, если будут надоедать, прогоню из цеха, они стали подсылать ко мне ходатаев — то кого-нибудь из старых мастеров, дружков своего деда-кузнеца, ушедшего в ополчение, то Веру, которая как комсомольский секретарь покровительствует этим юнцам. Добиваясь зачисления в экипаж, мальчики пустили в ход и письмо своего деда, в котором тот имел неосторожность написать: «А в случае чего, так бейте, хлопцы, врагов наших и за меня».