К месту назначения мы подъехали на рассвете. Накануне вечером 3-я пехотная дивизия румын, наступавших вдоль железной дороги Раздельная — Одесса, овладела станцией Карпово. Командующий армией приказал дивизии к 10 часам утра 11 августа восстановить положение. Это должен был сделать полк Сереброза. Ему были приданы наши танки и рота ополченцев.

В железнодорожной посадке, где мы замаскировали свои машины, стояла группа ополченцев, вооруженных неокрашенными винтовками. Среди них были две девушки. Одна из девушек, красивая кареглазая брюнетка, обратилась ко мне:

— Не узнаете, товарищ старший лейтенант? Помните, как вы своими тягачами вытаскивали меня из прорыва?

— Катя!.. Екатерина Ивановна! — поправился я.

— С сегодняшнего дня политрук роты, — добавила она, прикладывая пальцы к пилотке, под которой не вмещалась уложенная венчиком толстая черная коса.

Я познакомился с Катей Волошко осенью 1940 года на заседании бюро Одесского обкома партии, куда меня вызвали в связи с задержкой ремонта артиллерийских тягачей. Следующим вопросом обсуждался подъем зяби в колхозах Пригородного района. Я задержался, заглядевшись на докладчицу — девушку-агронома. Она говорила очень торопливо, захлебываясь от волнения, путала цифры и, заглядывая в бумажку, дрожавшую у нее в руке, долго искала их. Так не похожа была эта девушка на встречавшихся мне раньше женщин-агрономов, которым ничего не стоило вогнать в краску самого толстокожего бригадира. Я смотрел на нее, любовался и думал: «Наверное, только что окончила институт. И чего такая пошла по сельскому хозяйству! Не для нее это дело!»

Мы вместе вышли тогда из обкома. Она была очень расстроена, боялась, что колхозы не сумеют выполнить план пахоты в установленный обкомом срок. Мне жалко стало ее, захотелось помочь. Мои артиллерийские тягачи должны были проходить испытание после заводского ремонта — пусть поработают в поле вместо того, чтобы делать бесполезные пробеги по дорогам. Катя с благодарностью посмотрела на меня, когда я предложил ей это, и молча пожала мне руку.

Со следующего дня артиллерийские тягачи уже таскали по колхозному полю тракторные плуги. Мы часто встречались с Катей в поле. Она подъезжала к нам на высокой двуколке. В бригадном стане, у костра она рассказывала мне о своей селекционной работе и яровизации, о новом сорте виноградных лоз «мускат осхи», которым она мечтала обновить все колхозные виноградники, смеялась:

— Пожалуйста, не думайте, что я не могу заставить людей делать то, что надо. Вот заставлю все перепахивать, и будете у меня перепахивать, как миленький.

Я верил, что она может заставить.

То, что она стала бойцом, огорчило меня. На войне приятно знать, что в тылу есть такие девушки и мы их защищаем. «Зачем взяли ее в ополчение!» — подумал я. Мне обидно стало: «Неужели мы не в состоянии защитить своих девушек?»

— Вы что не верите, что это я? — спросила она, засмеявшись.

— Не то что не верю, а не хочется верить, Катя, — сказал я. — Занимались бы в тылу своим делом, выращивали бы «мускат осхи», а на войне уж как-нибудь обошлись бы и без вас.

— Не обойдетесь! — Катя грустно мотнула головой. — Имею основание, дорогой товарищ, бояться за свое опытное поле.

Мы расположились на земле возле моего танка. Я спросил Катю, не страшно ли ей перед атакой, ведь бой это совсем не то, что молотьба на колхозном току. Ее смоляные, сомкнувшиеся вдруг у переносья брови и обиженно опустившиеся краешки маленьких, полных губ дали мне понять, что на этот вопрос Кате не легко ответить и она почему-то считает его неделикатным. Мне показалось, что глаза ее готовы заблестеть слезой, и я уже хотел замять свой вопрос, но тут вмешалась в разговор другая девушка с санитарной сумкой. Она бойко затараторила:

— Удивительный вопрос! Конечно, страшно. И мне страшно, а ведь я только медсестра, могу позади трусить, все равно стрелять не разрешается — нарушение международной конвенции.

— Нет, я трусиха, — вдруг решительно сказала Катя. — Отчаянная трусиха. Хочется еще пожить, очень хочется.

— О товарищи, как хочется-то! — воскликнула медсестра. Она вскинула руки, всплеснула своими пухлыми ладошками, сплела пальцы, забросила руки за голову, обхватила затылок и стала раскачиваться, сидя на поджатых под себя ногах: — Ох, как хочется! Подумать только, что может быть в жизни!.. Знаете, я боюсь за себя: а вдруг не выдержу, выстрелю в какого-нибудь поганого фрица — нарушу международную конвенцию… Кате вот хорошо, у нее твердый характер, как винтик закручен.

Я подумал: какой бы ни был твердый характер, а все-таки женщина, и испугался за Катю. Мне страшно стало не того, что ее могут убить, а того, что за ней начнут ухаживать, что она может огрубеть, так стало страшно, как будто она была моей невестой.

— И у крепежного винтика может сорваться резьба, — сказал я.

Мне кажется, что Катя поняла, о чем я подумал.

— Вы что-то недоговариваете, — сказала она, положив мне на плечо руку и лукаво заглядывая в глаза.

— Ерунда на ум взбрела, — сознался я.

— Случается, — улыбнулась она. — Помните, как мы с вами у будки трактористов пекли картофель?

— Помню, — смущенно засмеялся я.

— Тогда у вас тоже взбрела на ум ерунда, — серьезно сказала она.

К нам подошел молодой ополченец, тоже знакомый — токарь с Январки, студент вечернего отделения индустриального института.

Я удивился, почему он не с январцами. Рота Кати — из Городского батальона ополчения, а все январцы зачислялись в Ильичевский батальон. Он засмеялся и посмотрел на Катю.

— Это наше право добровольцев. — сказала Катя. — Пожениться не успели — на отпуск откладывали, а воевать решили вместе.

— В десятилетке на одной парте сидели, а как вышли из школы, никак не могу угнаться за ней, — заговорил парень, присаживаясь к нам. — После десятилетки она — в институт, а я на завод. Она — агроном, а я еще студент. Она — член партии, а я еще комсомолец. И тут, в ополчении, она уже политрук, а я рядовой. Что же это такое, товарищи, какое же это равноправие? Неужели мне всю жизнь придется тянуться за ней! — Он сорвал с головы пилотку, хлопнул ею по земле и в наигранном отчаянии стал ерошить свои волосы.

Катя сидела, скрестив ноги, откинувшись на локти, и улыбалась. Я смотрел на Катю и на ее жениха, и мне казалось, что я так же счастлив, как и они, хотя моя невеста где-то далеко-далеко и я не могу ей даже написать — не знаю адреса.

Высокий узкоплечий ополченец разглядывал какие-то вырезки из газет или журналов, показывал их Миките, сидевшему на своей башне, и спрашивал:

— А этот?

Микита называл марку танка.

— А вот такого, как ваш, мы не видели ни на одном рисунке. Мы, бы его за немецкий приняли, — сказал ополченец.

— И уничтожили бы, свой своего непознаша, — добавил другой ополченец. — Как, товарищ танкист, эта бомба взорвет танк? — спросил он, показывая гранату РГД.

Оба ополченца стояли ко мне спиной, но я сразу узнал их по голосам.

— Батеньки мои, еще один мой ученик! — воскликнул Семен Яковлевич, прежде чем я успел поздороваться с ним.

Золотое пенсне его слетело и повисло на шнурочка, затянутом за ухо и приколотом к воротнику гимнастерки.

— Как же это так: провожал вас в Ильичевском батальоне, а вы оказались в Городском? — спросил я Семена Яковлевича.

— Ничего не поделаешь, батенька, — перетащили. Тут большинство моих учеников. Пришлось подчиниться. Перед командованием ходатайствовали. Вот как! — хвастался старик, водружая пенсне на нос.

Второй, молодой ополченец, со знаками различия лейтенанта, тот, кто разглядывал вырезки с рисунками танков, тоже был преподавателем Индустриального института, бывший комсомольский работник — Юрий Бойко. Он не сразу узнал меня.

— Я ваш студент — вечерник, помните — военный с двумя кубиками, — сказал я и напомнил, как бывало после лекций он усаживался в коляску моего мотоцикла и эта «антилопа», облепленная студентами, неслась по Чкаловской на Пушкинскую, а вся милиция свистела вслед.