— Правильно! Помню. Это бывало и называлось «проехаться со свистом», — засмеялся он, пожимая мне руку, и сейчас же стал жаловаться, что еще не видел немецких танков даже на рисунках, что ему удалось добыть с большим трудом только рисунки советских танков и то, оказывается, вот не всех.

— Как же мы будем различать? — недоумевал он.

— Я же говорю, что мы по ошибке можем подбить свой танк, — вторил ему Семен Яковлевич.

У меня чуть слезы не выступили на глазах. Вот люди! Ничто их не беспокоит, только одно» — смогут ли они различить немецкий танк от советского. Как мне было сказать этим людям, что под Одессой, кроме наших БТ-7, советских танков пока больше нет и, следовательно, беспокоиться им нечего.

Полковник Серебров вызвал меня к себе на высоту за селом, в окопчик, из которого он поглядывал в бинокль на станцию Карпово. Я получил последнее приказание на атаку этой станции, но не успел выйти из окопа, как противник начал артподготовку. Сухая пыль и дым заволокли наш передний край. Полковник отменил свое приказание, велел мне отражать атаку огнем с места, из железнодорожной посадки. Этот старый солдат с сединой на висках, участвующий уже в третьей войне, чему-то радовался, хотя выражение лица его было жестковатое. Он беспокойно двигался среди своих сидевших в окопе штабных командиров, часто высовывался из-за козырька окопа, поглядывал в бинокль, довольно потирал руки и все приговаривал, растягивая слова: «Будут рябчики», «Накроем рябчиков». Эти же слова он с наслаждением выкрикнул несколько раз в телефонную трубку, разговаривая с кем-то из артиллеристов.

То, что противник упредил нас в атаке, нисколько не поколебало его уверенности в предстоящем успехе, которым полк, почти равный по численности одной приданной ему роте ополченцев, должен был загладить вчерашнюю неудачу. «Обошлись бы и без этих генеральских резервов», — сказал он с усмешкой, когда мимо окопчика проскочили вперед к посадке два бронированных тягача Т-20. Эти тягачи противотанковой артиллерии, использовавшиеся в дивизионном разведбате как танкетки, действительно, производили жалкое впечатление. Автомобильные моторы их завывали на высокой ноте, как бы жалуясь на перегрузку.

Обеспокоенный артиллерийским шквалом, внезапно обрушившимся на нас в последний момент подготовки к атаке, я не разделял возбужденно-радостного настроения полковника. Невыносимо было сидеть в окопе, не видя своих танков, стоявших в четырехстах метрах впереди. Я все время с тревогой думал, успею ли после прекращения артогня добежать до них, приготовиться к отражению атаки самому и поставить задачу своим экипажам.

Когда вражеский огонь внезапно оборвался, я помчался по полю во весь дух. Возле моего танка стоял сухощавый старший лейтенант в окантованной танкистской пилотке, с огромным чубом, сразу мне напомнившим Кривулю, о судьбе которого я все еще не имею никаких вестей. Этот старший лейтенант прямо-таки вцепился в меня и, захлебываясь, стал говорить, что он командир роты танков дивизионного разведбата, но танков у него уже нет, приходится воевать со своей ротой в пешем строю, а сейчас рота в резерве и комбат разрешил ему итти в бой на тягаче Т-20, но он увидел наши танки и не утерпел, прибежал вот, надеясь, что ему посочувствуют.

— Дай отвести душу на настоящем танке, посади хоть башнером! — упрашивал он.

В глазах этого старшего лейтенанта была такая мольба, он смотрел на меня так заискивающе-вопросительно: «Неужели не посочувствуешь безмашинному?», что нельзя было не посочувствовать. Я вспомнил, что старшина Филоненко просил заменить ему струсившего в одном бою башнера, и крикнул Филоненко, чтобы он взял старшего лейтенанта в свой экипаж, заменив им башнера.

Старший лейтенант мигом вскочил на танк Филоненко и с него уже прокричал вне себя от радости:

— Спасибо, брат, за сочувствие, спасибо!

Метрах в восьмистах от нас с земли поднялась небольшая группка людей. Вправо и влево от этой группки, жестикулируя кому-то невидимому, бежало несколько человек, и по направлению их бега с земли поднимались все новые фигурки. Сначала как-то не верилось, что это румыны поднимаются в атаку. Казалось, рыбаки развертывают вдали огромный невод.

Мы первый раз встречаемся с румынами. Противник для нас новый, и это ощущение новизны возбуждает, заглушает все другие ощущения. Все мы смотрим вперед с таким любопытством, как будто там происходит что-то исключительно занимательное. Никто не оглядывается ни на свист, ни на разрывы мин.

«Шестьсот… пятьсот… четыреста метров», — мысленно отсчитываю я дистанцию между нами и румынами. Они наступают тремя цепями, каждая длиной почти в километр. Цепи то изгибаются, то выравниваются. Теперь они напоминают уже не невод, а змей, которые сейчас вот вытянутся во всю длину и бросятся на нас с боку. Но эти змеи нас пока совсем не пугают. «Уж слишком картинна атака!» — думаю я.

— Очумели! Ишь за километр поднялись, хватили горячего и бегут к нам за закуской! — подытоживает свои наблюдения Микита.

Он с чувством плюет на левую ладонь, правой гулко прихлопывает ее, что у него означает: вопрос решен, все ясно.

— Эх! — презрительно восклицает он, нехотя опускается в башню, лязгает там затворами пулемета и пушки, а потом равнодушнейшим голосом спрашивает механика:

— Ну як, Ванюша, первое впечатление?

— Не мешай, башнер, я еще не разобрался, — отвечает Ванюша.

— Сейчас мы поможем разобраться нашему механику, — говорит Микита и докладывает мне: — Товарищ командир, закуска готова.

Мне понятно, что фашисткое командование рассчитывает, конечно, не столько на хмельное, которым, несомненно, напоило своих солдат, сколько на то, что перед ними очень слабый противник. Они, конечно, знают, что полк Сереброва вчера понес большие потери, но они не знают, что в посадке стоят наши танки, иначе не решились бы на эту атаку — ведь и по их уставу бросок в штыки делается только с двухсотметровой дистанции от противника. Эта мысль меня веселит, и я так же возбужденно, радостно, как полковник, машинально повторяю про себя его слова: «накроем рябчиков».

Запихает и редкий минометный обстрел наших тылов. Замершие, приникшие к земле ополченцы начинают беспокойно шевелиться и на северной опушке посадки, возле наших танков и вправо, по полю перед селом. То один, то другой поднимает голову над бугорком земли, притрушенной пшеницей из копен, и сейчас же, как подстреленный, дернет головой в сторону окопчика командира роты, который не сводит глаз с угла посадки, где окоп комбата.

Окоп Кати прямо перед моим танком. Она сжалась в комок, не шевелится, смотрит вперед, в одной руке у нее неловко прижатый к боку наган, а в другой, немного вытянутой на бруствер, — пилотка, должно быть, сбитая с головы воздушной волной. Катя вся запорошена землей, выброшенной разорвавшейся рядом миной.

Мне кажется, что она замерла в ужасе перед этими быстро надвигающимися на нас цепями вражеских солдат.

Волна атакующих растет. Солдаты бегут молча. Видно уже сверкание широких ножевых штыков. Я чувствую на себе взоры всех командиров машин, выглядывающих из своих люков. Они ждут команды, но я не могу ее дать, не получив сигнала от комбата. И меня вдруг охватывает волнение. Наша артиллерия все еще бьет где-то далеко левее, за железной дорогой. Я не понимаю, почему она не переносит огонь, почему комбат все еще не дает сигнала. Мне кажется, что дистанция между нами и противником начинает сокращаться с неестественной быстротой. Как попавшего в водоворот, меня тянет вниз, в башню, к Миките, молчаливо застывшему в ожидании команды у раскрытого затвора пушки.

Наконец-то, в уши веселой музыкой ударил грохот разрывов наших снарядов. Я увидел столбы земли, вставшие перед цепями атакующих, и почти одновременно услышал снизу голос сразу ожившего Микиты:

— Наконец-то, оркестр дал встречный марш!

Только вошли мы с ним в бешеный ритм слаженной боевой работы, когда сливаешься в одно целое со всеми приборами, механизмами и когда все движения твои и мысли приобретают какую-то независящую от тебя механическую быстроту, как вдруг в стекле прицела странным видением мелькнула Катя.