Мы бежим за ним колонной. Слышно, как шелестит под ногами заиндевевшая трава. Потом ноги начинают прилипать к посеребренному инеем, бесконечно длинному настилу водной станции. Теперь нет уже никакой надежды избежать родниковой воды озера, которое парит на утреннем заморозке. Обратно мы вернемся только после того, как проплывем сто метров.

— Вода с парком! — торжествующе кричит полковник. — Для вас подогреть велел. Беда с вами, до чего изнежились… В воду! — командует он и с разбега бросается в озеро.

Бросаемся и мы, как в пропасть. Вода обжигает тело, захватывает дыхание. Вылезаем на берег окоченевшие. Солнце еще только поднимается. Лучи его нисколько не греют. От нас валит пар густой, как туман. Теперь надо пробежать два километра обратно… Сначала мы страдали насморками, а потом забыли, что такое насморк, простуда, грипп.

«Конец сентября, север, а сейчас середина августа и юг. Неужели не выстоим! Правда, вот эти ледяные струи ключей…»

Вода кажется мне уже не такой холодной — вероятно, я уже потерял способность что-либо чувствовать.

Я был в полузабытьи, когда меня кто-то под водой схватил за руку и крепко сжал ее. Я оглянул стоящих рядом. Микита показал мне на что-то впереди. Все смотрели туда. В двух-трех шагах от нашей плотно сжавшейся группы я увидел над водой голову кого-то отделившегося от нас. Это был башнер из экипажа Филоненко. Ни у кого из нас не лежала душа к этому человеку. Все знали, как он струсил в бою, когда снарядом, пробившим башню, был убит башнер одного экипажа. Филоненко рассказывал:

— После того сдурел, решил, должно быть, что и ему неминуемо быть убитым. Зарядит пушку и хлоп: на днище ложится. Думаешь, убит, ничего подобного — живехонький. Вскочит, зарядит пушку и опять хлоп, как мертвый. Только снаряд рядом просвистит, а он уже пластом на днище лежит.

Я собирался, вернувшись в Одессу, оставить этого башнера на ремонте, думал, что, может быть, он хоть и трус, но честный парень.

Когда я увидел, что это он уходит от нас, сердце сразу тоскливо заныло в предчувствии беды.

В темноте он не мог видеть, что все мы не спускаем с него глаз; должно быть, думал, что мы не заметили, как он отделился от нас. Он двигался так тихо, что казалось, стоял на одном месте. Но голова его понемногу поднималась над водой, затем выступили плечи, начала вырастать спина. Силуэт постепенно мутнел.

Микита двинулся за ним так же тихо. Я злился на Микиту за то, что он медлит… «Упустит», — думал я. Мне казалось, что изменник вот-вот оглянется, увидит Микиту за спиной, выскочит на берег, побежит, закричит.

Наверху опять застрочил дежурный пулемет, и я чуть было не рванулся к берегу, чтобы под шум стрельбы самому задушить подлеца. Но Микита наконец взмахнул рукой. В тот же миг предатель скрылся под водой.

Все мы, как один человек, громко выдохнули задержавшийся в груди воздух. Микита возвращался с поднятой рукой. В ней был наган, который он держал за ствол. Видно было, что Микита не знает, что с ним делать. Мы долго стояли молча. Потом Кривуля едва слышно сказал:

— Вот и все.

Микита, сунув наган в нагрудный карман комбинезона, прошептал мне на ухо:

— Извините, шо без команды!

Под утро все происходившее там, наверху, у румын, казалось уже ничтожно мелким, несущественным. Как будто это не пулемет стучал там, а бахчевая трещотка, отпугивающая грачей. Просто непонятно стало, почему мы стоим в воде, чего мы боимся, когда надо торопиться: ведь в Карпове остался эшелон с танками, и я должен помочь Зубову вытащить его поскорее в Одессу. Я видел теперь только длинный ряд платформ и на каждой платформе танк, непомерно большой, с непомерно длинной пушкой.

— Ну, пошли! — сказал я, шагнув вперед.

Это вспоминается, как сон. Мне казалось, что я поднимаюсь в гору по новостроящемуся шоссе, держу молоток за длинную рукоятку, дроблю шлак и мне никого и ничего не страшно с этим молотом.

У самого берега вода была мне по пояс. Это я очень хорошо помню. Когда я выползал на руках из воды, кто-то удерживал меня и шептал:

— Тише! Тише!

Я страшно торопился. Мы ползли наверх. Ноги плохо повиновались, но руки были сильные, как клещи кузнеца. Они сами ловили, за что ухватиться, что сжать.

Я полз, пока не уперся лицом в подошвы солдатских ботинок с крупными ребристыми головками гвоздей. Вцепившись в эти ботинки, я рванулся вперед.

Микита был уже в окопе. Я видел, как он взмахнул лопатой, точно топором, громко охнув при этом. Не успел я подняться, как на меня свалился кто-то огромный. Потом я увидел Кривулю, махавшего винтовкой, показывая ею вперед. Рядом — Филоненко. У него тоже была в руках винтовка. Вместе с ним мы поползли из окопа к светлевшей впереди полоске неба. Полоска расширялась, верхний край ее выделялся резче. Потом появилась сиреневая, похожая на рыбу, туча, в розовой чешуе — она плыла по огненному морю.

Я полз быстро, кажется, всех обогнал. За мной все время кто-то сопел. Больше я ничего не помню до того момента, когда нас обстреляли секреты нашей пехоты. Тут только я пришел в себя.

Вид мы имели отчаянный: в грязи, мокрые, босые, без шлемов. Особенно жутко выглядел Микита. Комбинезон висел на нем клочьями, лицо было измазано кровью. Его исцарапал вражеский пулеметчик, на которого он навалился в окопе, а потом у нашего переднего края пуля рассекла ему щеку.

По дороге к селу он и Кривуля отстали. Они о чем-то долго, заговорщически шушукались. Догнав меня, Микита заявил:

— Товарищ командир, як вы будэте докладывать начальству, то ваше дило, а хлопцам не надо казать, шо мы шлепнулись в озеро, а то на заводе узнают и це может нехорошо повлиять на авторитет.

— На чей авторитет? — усмехнулся я, понимая, что Микита беспокоится о моем авторитете.

— Всех наших экипажей, — ответил он.

— Старшина прав, — сказал Кривуля. — Никакого греха не будет, если мы внесем в действительность маленькую поправочку.

Они попросили меня сказать на заводе, что танки сгорели в бою.

Одесса пестрит плакатами, как крыша голубями:

— Город в опасности! Враг у ворот!

— Не отдадим советской Одессы на уничтожение фашистам!

— Героическим защитникам и трудящимся солнечного города — слава!

Слава Сталину! Слава нашей прекрасной матери-Родине!

— Все, кто способен трудиться — на строительство укреплений, кто способен носить оружие — на фронт! Город опоясывается рубежами обороны. На всех линиях укреплений круглые сутки работает народ. В степи в тылу сражающихся за город частей, заканчивается строительство передового рубежа позиционной обороны. Этот рубеж проходит от Большого Аджалыкского лимана через Кубанку и Чеботаревку до Днестровского лимана у Беляевки. За ним строятся две линии главного рубежа обороны. По городским окраинам, от Живаховой горы через Кривую Балку к Чубаевке ведется строительство дополнительного рубежа прикрытия. В черте, города из камней мостовой и мешков с песком сооружаются баррикады с бойницами, пулеметными гнездами, артплощадками и проходами для транспорта.

У проездной Январки мы узнали от словоохотливых бойцов охраны все одесские новости. Прежде всего нам сообщили, что в городе опять появилась днестровская вода, но городской трубопровод работает для населения только утром и вечером, а остальное время он пополняет резервуары аварийного запаса. Нам рассказали также и о том, что приняты меры на случай, если противник опять Захватит Беляевку — по всему городу идет бурение артезианских колодцев; под руководством мастеров день и ночь бригады женщин посменно сверлят стометровую толщину одесского известняка. Тут же мы узнали, что эвакуация продолжается, но теперь уже наведен порядок — никто сломя голову не летит в порт, а многие даже возвращаются домой, распаковывают свои чемоданы и сразу же идут за город, на строительство укреплений. Был пущен слух, будто бы эвакуация завода откладывается, погрузка на пароход даже прекратилась, но потом опять начали грузить. Сейчас погрузка заводского оборудования уже заканчивается, но не разберешь, кто эвакуируется, а кто остается: большинство начальства в порту, на пароходе уже, а вот главный технолог Пантелей Константинович третий день, с тех пор как прибыл эшелон с подбитыми танками, не выходит из цеха и вроде снова думает открывать завод, собирает рабочих.