В штабе меня ждала телеграмма округа о переадресовке наших танкеток. Теперь они предназначались 34-й танковой дивизии.

Здесь же, в штабе, я сдал захваченных нами пленных. Это были два сержанта-мотоциклиста 297-й немецкой пехотной дивизии. От них мы узнали, что дивизией командует генерал Пфеффер. Дивизия эта стояла западнее Перемышля против нашей 99-й стрелковой дивизии, но о ее личном составе, о ее офицерах наши штабные командиры, оказывается, ничего не знали. 

У обоих пленных спесь еще не выветрилась, они держались как победители. Бойцы и командиры тесной толпой окружили их, наперебой спрашивали, почему они воюют против нас. Немцы недоуменно пожимали плечами, не понимая или не желая понимать переводчика. Когда же им предложили закурить махорку, они загалдели «найн», замотали головой, вытащили из карманов по пачке сигарет и стали угощать ими танкистов, щелкая блестящими металлическими зажигалками.

— О, сигареты!

— Посмотри только, что курят у них солдаты! — удивленно заговорили танкисты, закуривая немецкие сигареты.

А минуту спустя все стали плеваться.

— Тьфу, черт, только за язык щиплет! Лебеда!

И кто-то весело и убежденно сказал:

— Нет, братцы, наша махра куда лучше!

Пленные, сделав по две-три затяжки, загасили свои сигареты и аккуратненько положили окурки в портсигары — очевидно, в их портсигарах были специальные углубления для окурков.

Подъехали кухни, и мой механик, старшина Никитин, голубоглазый волжанин-атлет, любитель хорошо поесть и угостить, предложил пленным суп. В нем, как цветы, плавали желтые кружки жира, а над котелком поднимался пар. Но и суп был встречен презрительным «найн». Немцы вытащили леденцы, завернутые в блестящую целлофановую бумагу.

— Э, нет! — послышались голоса. — Не убедительно. Конфетой не заменишь супа!

Мне вдруг этот разговор становится вдруг противным, и я резко обрываю его.

Пленных уводят в штаб, а экипажи, обгоняя один другого, спешат с котелками к кухне.

— Ну как, товарищ командующий артиллерией, — недовольный самим собой, я срываю злость на Кривуле, который не принимал никакого участия в разговоре с пленными и уписывал за обе щеки долгожданный обед. — Чего вы там, в подсолнухе, так долго молчали?

Он уже второй раз спокойно объясняет мне:

— Да поймите! Открой я огонь раньше, они перебили бы с дальнего расстояния мои орудия, да и вы бы не ушли. Я же видел, что они по задним машинам не стреляли. Из наших пострадали только те, кто хотел скорее убежать, — говорит он, и в его глазах вспыхивают лукавые огоньки.

«Камешек в мой огород», — подумал я.

— Еще и теперь не верится, — смачно прихлебывая суп, торжествует Кривуля. — Ни одного промаха! Вот тебе и сорокопятка! — Он грозно потрясает ложкой над головой.— Сразу десятью горящими танками обставил свою батарею да вдогонку десяток затормозил навечно. Вот это дело!

— Мы больше! — кричит ему, не отрываясь от котелка, Никитин.— Двенадцать тягачей подожгли, а мотоциклов даже не успели сосчитать.

— Так, значит, мне не надо было отходить за бугор? — задетый насмешкой Кривули, спрашиваю я.

— Почему же? Именно так и надо было делать. Это и загубило немецкую атаку. У вас все правильно сложилось. Только мой совет вам: если придется когда-либо удирать на танке, то не старайтесь обогнать всех,— говорит он вполголоса, улыбаясь в поставленный себе на колени котелок.

Я молчу и думаю: «Ну и колючка!» В разговор вмешивается старшина Смирнов, командир первого взвода, потерявший три танкетки из четырех.

— Еще хорошо обошлось, ведь с одними пулеметами против пушечных танков, — говорит он. — Хлопцев вот жаль...

Кривуля заговорил о немецких танках:

— А вот поглядел я на заграничные машины и скажу вам, хлопцы, что ничего в них особенного нет — не лучше наших Т-26, а до новых советских марок — далеко!

Вдруг все поворачивают головы к дому с обрушившейся стеной. Из раскачиваемого ветром рупора четко и ясно доносится знакомый голос диктора:

— «Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»

После короткой паузы диктор объявляет, что передавалась запись выступления по радио заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров товарища Молотова по поводу вероломного нападения Германии на СССР.

«Как найти эту танковую дивизию, которой переадресована моя рота. Вот задача!» — думал я, но в штабе, когда я сказал об этом, рассмеялись и показали на шпиль какого-то костела, выдававшегося из-за леса:

— Вон она за местечком, восточное нас, в лесу.

По дороге туда я встретил командира, который охотно подтвердил, что 34-я танковая дивизия полковника Васильева сосредоточивается в лесу и в большом селе за ним. Он добавил, что сам прибыл с ней из Городка (Грудек-Еголонского).

Разыскать штаб оказалось делом совсем нетрудным, так как вокруг него оживленно сновали машины.

Командир дивизии полковник Васильев, вертя в руках врученную ему телеграмму, с удивлением посмотрел на меня.

— Не о ваших ли амфибиях рассказывали мне? Значит, уже воевали?

— Немного воевал, — замявшись, ответил я.

— Ну, как там обстановка? — спросил он.

Я сказал, что на нашем участке наступление немцев приостановлено — подошли пехота и танки.

— Вот слышите, — полковник обратился к командирам, — положение на фронте не имеет ничего общего с тем, что рассказывают на дороге паникеры...

Мне вспомнился один связной, попавшимся нам на дороге после боя. С глазами, расширенными от страха, он прокричал с машины, не останавливая ее, на ходу, что все пропало, штаб разбит, командир убит, немцы наступают, и при этом так очумело вертел головой, точно враги уже настигали его. «Почему я не остановил машину и не схватил этого паникера за шиворот?» — подумал я, отнеся и к себе упрек полковника.

Строгое, сухое лицо полковника, его сильный, но без малейшей резкости голос показались мне знакомыми. Я старался вспомнить, где встречал его.

Твердым и быстрым движением рук он откинул борта кожаной куртки, чтобы расправить под туго затянутым поясом темную гимнастерку. В полумраке, дрожавшем в беспокойном пламени свечи, блеснул орден Ленина. «А не тот ли это самый Васильев, герой войны с белофиннами с таким, о котором мне с таким жаром рассказывали Мурзачев?».

Это было летом 1940 года на очередной академической сессии заочников инженерного факультета. Однажды в ЦДКА мой приятель Петя Мурзачев, схватив меня за локоть, показал глазами на проходившего мимо юношески стройного подполковника.

— Подполковник Васильев, Иван Васильевич,— шепнул он мне.

Странно было видеть рядом с собой, в обычной обстановке человека, о котором рассказывают легенды.

Васильев сел тогда со своим спутником за столик неподалеку от нас. Я стал прислушиваться к их разговору и был очень огорчен, что услышал только одну малозначащую для меня фразу.

— И зачем серые скалы делают на сцене голубыми! — сказал Васильев.

Второй раз я увидел Васильева в клубе на вечере встречи слушателей командного факультета с фронтовиками. Его окружала группа отличников. Рядом, поблескивая очками, стоял преподаватель тактики полковник Ротмистров, очень внимательно слушавший Васильева и время от времени говоривший как бы про себя: «Интересно!» В заключение беседы Васильев, обращаясь к молодым командирам, сказал:

— Ваши отличные знания — залог успеха, но его не будет, если не научите людей всегда помнить о своем долге солдата и гражданина.

Конечно, это он! Когда Васильев заговорил о моральном воздействии, которое оказывают на людей, не бывших ранее под огнем, массовые налеты немецкой авиации, я тотчас вспомнил заключительные слова его беседы со слушателями академии.

— Где командир крепок, там и боец непоколебим, — продолжал полковник точно таким же, как и тогда в Москве, удивительно ровным, чеканным голосом. — А вот вы, подполковник Болховитинов, сегодня умудрились на марше растерять свой тяжелый батальон.