Вот и началась война! Она застает меня неподалеку от Перемышля ранним утром, когда я думал: скорее бы сдать роту и — в Москву, на зачетную сессию заочников инженерного факультета Бронетанковой академии.

Светает. Позади, за кормой моей машины, весело поднимается заря. Впереди серая лента шоссе уходит в туман. Вдали из тумана выступают островерхие кровли Перемышля.

Я веду роту танкеток Т-37. Моя обязанность, как военного представителя на машиностроительных заводах Одесской группы — сдать роту штабу Н-ской дивизии, стоящему в местечке под Перемышлем. После этого я должен заехать в Одессу, к месту своей службы, а оттуда уже можно в Москву.

Со мной на головной танкетке — Иван Кривуля, младший политрук, назначенный на должность замполита роты.

Кривуля рассказывает мне о своем житье-бытье в Одессе, где он работал на заводе Сельмаша, а потом учился на курсах младших политруков. Я слушаю историю его встречи на танцплощадке одесского парка культуры и отдыха с некоей прекрасной Машей, от которой будто бы вся молодежь завода им. «Январского восстания» сходит с ума и которая скоро будет его женой, посматриваю на Кривулю и думаю: «Молод он все-таки, не солиден для политработника — как мальчишка, руками размахивает».

Увлекшись воспоминаниями о своей Маше, Кривуля при резком развороте машины свалился на меня в башню. Он поправляет свой растрепавшийся при падении большой темно-русый чуб.

— А политрук из вас, товарищ Кривуля, вряд ли получится, — говорю я.

Кривуля улыбается с таким добродушным видом, как будто уже не раз слышал это.

— Думаете, слабоват? — спрашивает он.

— Вы почти угадали, — сознаюсь я.

Кривуля рассказывает о себе. Оказывается, он три года прослужил на действительной в должности помкомвзвода батареи и уже побывал на войне. Служил в артиллерии и бредил танками. Когда его полк преобразовали в танковый, решил остаться на сверхсрочную. В финскую кампанию был старшиной, командиром танка.

Разговор ведется уже совсем в другом тоне. Кривуля говорит:

— Только на войне я стал размышлять о сущности жизни. Сижу как-то под днищем танка, подогреваю его и думаю: «Мало еще сделал ты Иван, в жизни, не далеко ушел, а время такое, что от каждого требуется полная отдача».

— Так вот вы какой! — смеюсь я. — Теперь вы больше похожи на политработника.

— После финской войны на что ни погляжу, все кажется — вижу в первый раз,— продолжает Кривуля в том же тоне. — Одно мне только жаль, что жизнь человеческая коротка, и я не успею сделать всего, что хочется, но я решил выбирать в жизни самое главное. Когда война кончилась, комиссар полка вызвал меня и говорит: «С вами, товарищ Кривуля, бойцы весело воевали, и хоть фамилия у вас кривая, но генеральную линию на войне вы держите правильно. Отправляйтесь, — говорит, — на курсы младших политруков за теорией». Вот я и ухватился за узду теории, — закончил он, и на его худощавом лице снова заиграла озорная улыбка.

Мы приближаемся к Перемышлю при полном рассвете. От тумана осталась только легкая дымка. День обещает быть чудным. Свежий ветерок от быстрой езды дует в лицо. Приятно думать, что через час-два я сдам роту и, может быть, еще сегодня успею выехать в Одессу. Нужно только не задерживаться в Одессе, и тогда я попаду в Москву вовремя.

Мое короткое раздумье было прервано монотонным завыванием моторов. Я увидел в небе впереди себя рябоватое облачко. Это облачко шло вдоль шоссе, росло и быстро приближалось к нам. Вот уже ясно видны большие черные самолеты с хищно вытянутыми вперед, светлыми клювами и белыми крестами на крыльях.

— Это немцы! — закричал Кривуля. — Такие в Финляндии были! Неужели война? ..

Как бы в подтверждение его слов, со стороны Перемышля докатились далекие взрывы. Где-то рядом оглушительно охнуло, и над головой с ноющим воем пронеслись чужие самолеты.

— Война! — сказал я Кривуле сорвавшимся голосом.

Флажком дал сигнал «Делай, как я!», машинально, совершенно не отдавая себе отчета, почему это делаю, свел колонну с шоссе в рожь и ускорил движение. Мысль о том, что война началась, еще не укладывалась в голову, но Москва уже стала далекой.

Когда я вошел в штаб дивизии, начальник штаба, немолодой полковник, разговаривал по телефону — нервно торопил кого-то с выходом, одновременно отчитывал интенданта, брал у подходивших к нему командиров карты, отчеркивал что-то на них, кому-то махал рукой — «скорей, скорей, чтобы успели» командиры опрометью кидались к двери, — словом, война началась!

От близкого разрыва бомбы посыпались оконные стекла. Один из командиров присел на корточки. Его примеру инстинктивно последовали все находившиеся в штабе, в том числе и я, но увидев, что полковник стоит, мы быстро поднялись, сконфуженно оправляясь и пряча глаза.

— На то и война, чтобы стреляли, — с легкой усмешкой сказал полковник.

— Вы кто? — спросил он меня.

Я доложил.

— Хорошо! Хорошо! — сказал он и вдруг повысил голос: — Постойте, так, значит, в роте только политрук, а кто же командовать будет? Немцы с минуты на минуту могут ворваться в Перемышль. Наши полки только выходят из лагерей, и мне нечем прикрыть их развертывание. Вот вашу роту сейчас самый раз для разведки бы! А вы мне се без командира привели!

— Товарищ полковник, — сказал я, — позвольте мне временно остаться командиром этой роты. Моя командировка кончилась, — и я показал командировочное удостоверение.

— На ловца и зверь бежит! — сказал полковник, пробежав глазами бумагу.— Ну, что ж, получайте задачу! — и он пригласил меня к карте, закрывавшей весь стол.

Моя рота танкеток мнет небывало урожайную пшеницу. Мы выходим на правый фланг дивизии. Жарко. Палит полуденное солнце. Далеко слева — Перемышль. Город в дыму. Видны только шпили костелов.

Оставив роту в лощине, мы с Кривулей и башнером моей машины поднялись на гребень. Здесь окопалась жидкая цепь бойцов стрелкового батальона. На краю поля подсолнечников стояла батарея противотанковых орудий. Позади орудий лежали убитый лейтенант, командир этой батареи, и тяжело раненный сержант. Батареей командовал другой, бойкий на вид сержант — татарин с черными блестящими, как антрацит, глазами. Он сообщил мне, что батарею только что штурмовали фашистские самолеты.

Ознакомившись с обстановкой, я решил послать Кривулю с одним взводом влево на хутор.

Мы стояли, пригнувшись, высунув головы из подсолнечника. 

— Глядите, глядите! Они там уже... — сказал Кривуля.

Биноклей у нас не было — в спешке я не вспомнил о них в штабе. Да и до биноклей ли тут было, когда от лагеря щепки летели. Хорошо еще, что успел прихватить двухкилометровую карту.

Но и без бинокля видно было, что на хутор с западной стороны въезжает отряд немецких мотоциклистов. Позади него, километрах в двух, двигались какие-то черные точки. «Тоже мотоциклисты!» — подумал я и неожиданно для самого себя, должно быть, потому, что в первый раз за свою жизнь увидел перед собой вооруженного врага, закричал:

— Кривуля, немцы!

Я не узнаю собственного голоса, он мне кажется чужим. Лихорадочно перебираю в памяти все, чему меня учили в армии, разные примеры действия танков на открытом фланге дивизии и ни на одном из них не могу остановиться. От этого мне становиться не по себе. Мысли путаются. 

— По немецким мотоциклам осколочным! — раздалась слева команда сержанта.

— Эй, пушкари! Артиллерия! Не торопись стрелять! — кричит Кривуля.

Это громкое слово «артиллерия», отнесенное к маленьким батальонным пушечкам, сразу привело меня в себя.