Даже при слабом мерцании свечи было видно, как потемнело, залившись краской, лицо подполковника. Он вытянулся и стал докладывать. Из слов Болховитинова я понял, что первая группа бомбардировщиков противника прямым попаданием бомб вывела из строя три головные тяжелые машины его полка. Они преградили шоссе. Болховитинову пришлось дать команду сойти с шоссе и продолжать движение по сторонам.

— Здесь-то и началась каша, — оправдывался он. — У одних заглохли моторы при развороте, другие посадили машины в кювете. Сейчас получил донесение: все засевшие машины выбуксированы и идут сюда.

В комнату несколько раз вбегал шифровальщик, по частям расшифровывавший какую-то радиограмму.

Слушая Болховитинова, Васильев читал эту радиограмму и торопил шифровальщика. Когда Болховитинов кончил, Васильев, не прерывавший его, неожиданно резко предупредил, обращаясь, видимо, не только к Болховитинову, но и ко всем, что впредь за подобную растерянность он будет отстранять людей от командования, как не сумевших выполнить своего долга перед отечеством, и, словно смягчая резкость предупреждения, добавил уже в прежней интонации:

— Если солдат предан долгу, он при любых обстоятельствах сохранит вверенное ему оружие.

Эти слова, — вернее, удивительно ровная, спокойная интонация, с которой они были сказаны, — опять вернули меня в обстановку памятной мне встречи фронтовиков со слушателями академии. И хотя совсем близко гремели орудийные выстрелы и слышна была даже ружейно-пулеметная трескотня, я на мгновение забыл, что война уже началась, что я нахожусь на фронте.

— Вашу роту назначаю в разведбатальон, — сказал полковник, возвращая меня к действительности. — Завтра получите для доукомплектования роты взвод БТ.

Где-то близко упала бомба, и, точно от взрыва ее, широко распахнулась дверь комнаты. Из темной рамы двери, чуть пригнув голову, шагнул невысокий, крепко сбитый командир.

— Из штаба корпуса, — отрекомендовался он Васильеву, вручая пакет.

Полковник и прибывший из штаба корпуса командир наклонились над лежавшей на столе картой. Я ожидал указаний от начальника штаба, которому Васильев передал мою телеграмму, предварительно что-то черкнув на ней. Болховитинов, стоявший рядом со мной, забрасывал меня вопросами:

— Ну, как немецкие танки? Есть в них что-нибудь особенное? Как воевал на танкетках?

— Воевал с пехотой, с танками, было дело и с артиллерией,— неопределенно отвечал я.

— Что-то у тебя, старшой, выходит вроде того, что ты их шапками забросал! — улыбнулся Болховитинов.

— Непременно забросал бы, да жаль, удирая, шапки растерял! — в тон ему сказал я.

— Вот это по-честному, — обрадовался Болховитинов. — Ну, а немцы-то что?

— Ничего, горят...

— От пулеметов?

— Нет, от пушек.

И я стал было рассказывать об артиллерии, которую взял под свою команду Кривуля, но в это время Васильев распрямился и потребовал внимания. Он изложил обстановку. В районе Перемышля противник только демонстрирует наступление. Подлинное наступление, имеющее успех, немцы ведут севернее, в направлении Яворов. Дивизия в течение ночи должна совершить обратный марш через Львов и сосредоточиться восточное его, в районе Куровице.

— Некоторым командирам обратный марш как нельзя кстати — по пути подберут свое хозяйство и разгрузят шоссе, — закончил Васильев.

Он предложил командирам полков перенести с его карты на свои маршрут в район сосредоточения. Все кинулись к столу. Я, получив приказание начштаба направляться со своей ротой в расположение разведбата, пулей вылетел на крыльцо, где безмолвные часовые всматривались в тьму.

От волнения я забыл спросить, где находится разведбат. Возвращаться было неловко. Досадуя на себя, я выругался вслух:

— А, черт! Как же найти теперь разведбат?

— А вам зачем он? — спросил меня кто-то, сидевший на лавочке у крыльца.

— Я командир новой разведроты, — сказал я.

— Инструктор политотдела Белевитнев, — поднявшись, отрекомендовался тот. — Так вы на пополнение к капитану Скачкову? Очень приятно. Я могу провести вас. Пойдемте!.. Капитан Скачков — один из лучших командиров в дивизии. Его батальон шел впереди по всем показателям,— сообщает он мне по дороге и спешит поделиться со мной последней штабной новостью. 

Я слушаю его не очень внимательно, так как над нами завывают невидимые во тьме «юнкерсы» и где-то неподалеку, должно быть, в местечке, рвутся бомбы.

— Представьте себе, какое нахальство! — возмущается мой спутник. Только стемнело — к оперотделу подъехала «эмка». Выходит майор, прямо к дежурному. Приехал, мол, из штаба фронта проинспектировать части. Ехал сюда с нашим замполитом, и тот-де указал ему оперотдел. Требует, чтобы оперативный нанес на его карту расположение полков. Но оперативным дежурным капитан Карев — парень не промах. «Предъявите, — говорит, командировку и удостоверение». Взял документы, просмотрел и говорит майору: «Простите, я только помощник дежурного. Сейчас же пошлю за картой к дежурному. Вы посидите ...» — и придвигает майору стул. «Лейтенант,— приказывает он своему помощнику, — возьмите документы майора и сбегайте к Харченко, скажите, что нужна обстановка, пусть даст рабочую карту». Я стою рядом, слушаю и не пойму: Харченко-то — начальник особого отдела, причем же тут он? Ну, и ляпнул Кареву: «С каких это пор работники особого отдела дежурят по штабу?».

Свист падающей бомбы прерывает его рассказ. Мы бросаемся в придорожный кювет. Через минуту подымаемся, идем дальше, мой спутник торопится закончить:

— Так вот. Ляпнул я, значит, а Карев как закричит на меня: «Дайте свою карту! Я отмечу по ней, чтобы не задерживать майора». Ничего не пойму — даю карту. А он мне шепчет: «Чего суешь нос куда не надо!" Я бы еще что-нибудь ляпнул, да тут вошел комендант штаба с автоматчиками и попросил «представителя» следовать к комдиву. В командировке-то оказалась небольшая ошибочка в штампе... Что вы на это скажете? Шпион... Уж признался.

— Да, теперь смотри в оба, — сказал я. А про себя подумал: «Что ж ты-то у меня документов не спросил?».

Наша танковая дивизия в составе всего корпуса совершает обратный 120-километровый марш из-под Перемышля через Львов на Куровице.

Несмотря на глубокую ночь, вокруг светло, как днем. «Юнкерсы» в слепящем свете немецких осветительных бомб  беспрестанно носятся над шоссе и бомбят нашу колонну. Зеленоватый свет немецких «фонарей» по временам гаснет, и тогда кажется, что перед глазами опускается темный, непроницаемый занавес.

Мы едем мимо разбитых и горящих в кюветах автомашин. Встречаются и танки, свалившиеся в кюветы. Возле них суетятся экипажи. Промелькнул танк, разбитый прямым попаданием бомбы. Это — путь дневного марша нашей дивизии. Я боюсь, чтобы на дороге не образовалась пробка, чтобы не воткнуться в хвост колонны идущего впереди меня батальона капитана Мазаева из полка Болховитинова. Растягиваю дистанцию между машинами до пятидесяти метров. И это, кажется, спасает меня от фугасок. Непрерывно стрекочут наши зенитные пулеметы. Ослепленные сменами яркого света и чернильной темноты, зенитчики беспомощны. Тем не менее стрекотание их действует на нас ободряюще.

Я с ротой иду в голове батальона. На нашей машине едет комсомольский работник политотдела политрук Белевитнев, с которым я уже чувствую себя, как со старым товарищем. Мой комбат, капитан Скачков, движется со штабом вслед за нами. Все говорят о нем, как об отличном командире, но Кривуля на мой вопрос, какое впечатление произвел на него комбат, сказал поморщившись:

— Вид бравый, горло зычное...

Мы проходим мимо военного городка, где еще позавчера наша дивизия жила мирной жизнью. Подожженные немецкой авиацией, в полукилометре догорают какие-то постройки. Белевитнев показывает мне горящий парк и казармы.

— А вот и моя квартира, — он показал на дом с открытыми окнами, мимо которого мы проезжаем. — Вон в том окне я в последний раз видел жену, уезжая в полк с пакетом номер один. Наш секретарь говорил, что видел ее потом на вокзале перед налетом немецкой авиации среди командирских жен, грузившихся в эшелон. Что с ней, не знаю ...Сына мы ждали, — сказал он, помолчав.