Но больше всего надежд они возлагают, конечно, на Микиту, своего наставника и друга. В обеденный перерыв их часто можно видеть втроем, сидящими на корме монтируемой машины за сочинением очередного послания деду Подписывая последним это коллективное сочинение, Микита громогласно объявляет на весь цех что-нибудь в таком роде.

— Всякая умная бумага оканчивается точкой. Це значит: все ясно, понятно и решено. Точка, хлопцы, в каждом диле, як сало для хлеба.

В работе Микита не дает своим питомцам никаких скидок и они в своем рвении заслужить у него похвалу обгоняют взрослых слесарей. Особенно высоко поднялся в их глазах авторитет Микиты после того, как тот вернулся от Осипова в обгоревшем комбинезоне, с обожженными руками.

Я просил его поговорить с ребятами, убедить, что на танке в бою не так уже весело, но Микита подвел меня.

— Не бачили ще шмаленого волка? А я, хлопцы, второй раз его побачил и в общем ничего, жив-здоров, — заявил он своим питомцам.

Тогда я решил прибегнуть к последнему средству: сказал ребятам, что назначаю обоих на танки БТ-5, вероятность восстановления которых была очень сомнительной. Но на следующий день, посмотрев в левый угол цеха, где стояли старые, обгоревшие БТ-5, я понял, что просчитался. В этом углу ремесленники кишели, как в муравейнике.

На машинах, считавшихся безнадежными, работало вдвое больше людей, чем на других. Микита заявил мне, что он тут не при чем: над БТ-5 взяли шефство комсомольцы, постановили восстановить их в кратчайший срок.

Противник не выводит из боя своих дивизий. Он пополняет их резервами на месте, не дает нам ни одного часа передышки. С утра до вечера по всей дуге переднего края гремит канонада. Раньше на заводе слышен был только гул наших береговых батарей. Теперь в многоголосом хоре артиллерии мы ясно различаем голоса не только нашей полевой артиллерии, но и артиллерии противника.

К канонаде на заводе уже привыкли. Больше тревожат минуты тишины, внезапно наступающие после шквального огня. Все уже знают, что эти паузы означают атаку. Томительно тревожна эта тишина. Ведь на некоторых направлениях от нашего завода до переднего края всего 7–8 километров.

Если бы существовал такой манометр с двумя стрелками, из которых одна отмечала обстановку передовых позиций обороны, а другая напряженность работы на заводе, то обе стрелки одновременно подскакивали бы к красной черте предела.

О том, что происходит на фронте, мы узнаем тотчас же от экипажей, возвращающихся со своими машинами после боя на завод.

То и дело у заводских ворот гудят танки, слышны возгласы рабочих, выбегающих из цеха узнать, чьи танки вернулись, подбитые или целые, не убит ли, не ранен кто из танкистов.

— Трофеи! Трофеи!… Наши приехали!.. Мой танк!..

Танк Кривули, лязгая гусеницами по каменному настилу двора, буксирует две немецкие пушки. За ним еще танк. На корму уже вскочил слесарь-бригадир Трофименко. Держась за башню, он кричит:

— Оба мои приехали… девятый и десятый.

Танки заходят в проворно распахнутые девушкой-охранницей ворота цеха. Кривуля соскакивает с машины.

— Как обстановка? — спрашиваю я.

— Тяжелая! Противник атакует беспрерывно, прет лавами, бросает в атаку по полсотне танков. Держимся на окраине Выгоды.

Оба танка, которые привел Кривуля, к утру должны, вернуться в Выгоду отремонтированные, заправленные горючим и снарядами. Теперь наш завод не только ремонтная база, но и пункт заправки. На рассвете после испытания отремонтированной машины на глиняном карьере, после пристрелки и выверки орудий, машина идет на заправку в садик у фабрики-кухни, а оттуда уже прямо в бой.

Кривуля привез письмо от январцев-ополченцев, адресованное коллективу завода. У одной из ремонтирующихся машин, под маскировочным абажуром, начальник цеха читает это письмо собравшимся в круг танкистам, рабочим, мастерам.

«Нам, ополченцам-январцам, товарищи танкисты каждый день привозят с завода хорошие вести: то вышел восьмой танк, а то сразу же одиннадцатый и двенадцатый. Вот и мы, встретившись сегодня ночью, как обычно, у ротной кухни, за получением обеда, хотим рассказать вам, как воюем… Счета атакам противника мы не ведем, днем покушать даже некогда, кушаем только ночью, тогда же и разговариваем, мечтаем о хорошей послевоенной жизни…»

Затем следует перечисление всех ополченцев, отличившихся в боях, заверение, что враг не будет допущен к городу, и приписка Антона Разумовского: «Это от себя. Проушины траков наваривайте высокоуглеродистыми электродами с марганцевым покрытием, проушины будут стойкими на износ, а не такие, как сейчас».

Во время чтения письма Кривуля беспокойно вертит головой.

— Не волнуйся, она здесь и смотрит на твой чуб, — шепчу я ему и показываю взглядом на Машу.

Маша стоит по другую сторону танка в тени и не сводит глаз с Кривули, но когда тот замечает ее, Маша тотчас опускает глаза, делает вид, что поглощена письмом. Потом я вижу, как Кривуля подходит к ней, что-то шепчет на ухо, а она сердито прикусывает губу, качает головой. Кривуля отходит от нее смущенный.

— Что у вас там опять произошло? — спрашиваю я.

Кривуля молчит. Я догадываюсь, в чем дело. Он, вероятно, уже узнал о свадьбе Хоменко и Веры, на которой гуляли почти все наши танкисты-ремонтники, и ему очень обидно, что Маша все еще упорствует.

На ночь в целях маскировки весь цех окутывается брезентом. От застаивающегося моторного газа лица У всех сереют, покрываются крупными капельками пота. На рассвете, когда ворота цеха, наконец, распахиваются, все невольно повертываются навстречу свежему воздуху. Кажется, что слышишь шум врывающегося в цех воздушного потока, чувствуешь, как он хлещет мимо тебя, а потом подхватывает, кружит, несет. Мы выходим из цеха на десятиминутный перекур, как пьяные.

К воротам подплывают «три кита». Так называют у нас трех семидесятилетних стариков-слесарей — Гала-харева, Замотаева и Захарова.

— Закуривайте, «киты», — предлагаю я.

Замотаев протягивает руку к коробке «Казбека». Он не может взять папироску, она скользит у него в пальцах.

— Эка шибануло в голову, словно от кварты спирта, — жалуется Замотаев.

Он наваливается на папиросную коробку всей своей тяжестью, выбивает ее у меня из рук. Папиросы рассыпаются по земле. Замотаев нагибается, чтобы собрать их, и валится на землю.

— Эх, ты, старина! — упрекает его старик Галахарев и тоже, пошатнувшись на пороге, падает возле ворот.

Коренастый мастер Гужва в бессилии опускается на стоящий рядом старый танковый мотор.

Я стою, опираясь на косяк ворот, у меня кружится голова, и я не сразу соображаю, в чем дело. Подбегает Вера, дает Гужве, мне и еще кому-то по кусочку ваты, смоченной нашатырным спиртом.

Старики Замотаев и Галахарев лежат без движения. Мы перетаскиваем их под каштан, на газон. Тут они приходят в себя.

— Вот это закурил! — смеется Замотаев.

— Первый раз со мной в жизни такое приключилось, — как бы оправдывается Галахарев.

— Война такая тоже в первый раз, — успокаивает его Микита.

Он подносит обоим старикам по полторы морских нормы вина из осиповского бочонка. Этот бочонок стоит в конторке цеха. Он под строгим контролем. Вино расходуется только для поддержания ослабевших.

— Так «киты» наши долго не протянут, — говорит мне начальник цеха.

Мы решаем с ним, что надо в течение ночи делать пять десятиминутных перерывов с выходом всех из наглухо закрытого цеха во двор, на свежий воздух.

Обстановка на фронте снова стала ухудшаться. В восточном секторе противник приблизился к береговой батарее в Чебановке, и она оказалась под ружейным огнем с трех сторон. В прикрывающих ее ротах морского полка осталось по десять-двадцать бойцов… Противник выходит в тыл этой батарее, к перешейку Большого Аджалыкского лимана, последней естественной преграды на подступах к городу с востока. В южном секторе после ряда атак, следовавших непрерывно одна за другой, враг захватил село Петерсталь и стремится расширить вбитый им здесь клин в нашу позиционную оборону. В западном секторе, в районе Выгоды, фашисты атакуют и днем и ночью.