Нам, ремонтникам, приходится метаться из дивизии в дивизию. Там танк подбит, остался в нейтральной зоне — надо скорее вытащить, доставить на завод; там требуется организовать ремонт на месте, так как подбитая машина должна сейчас же опять итти в бой.

Я вернулся с переднего края на завод в полночь. Эта ночь была «воробьиной», так называет народ грозовую ночь, когда даже неприхотливый воробей не может сомкнуть глаз. От зарниц артиллерийской стрельбы в восточном секторе было так же светло, как в западном секторе от осветительных ракет противника.

Воентехник доложил, что позвонил подполковник и приказал через час доставить взвод Никитина и вообще все, что есть на заводе «ходячее», в распоряжение начальника восточного сектора.

— Подполковник сказал, что морякам туго. Немцы прорвались у Аджалыка… А разве эти машины доведешь до атаки! — говорил он возмущенно о танках БТ-5, моторы которых гремели, как пустые железные бочки.

В наших условиях ни при каком полете технической фантазии нельзя представить себе возможности капитального ремонта моторов таких старых изношенных танков, как наши БТ-5 и БТ-2. Поэтому, если танк кое-как двигается, мы считаем его боевой машиной, а когда он перестает двигаться, единственное, что мы можем сделать, это заставить его снова кое-как передвигаться.

Самый опасный и неприятный маршрут для этих «инвалидов» — маршрут к морякам в восточный сектор. Дорога туда идет по мощенным булыжником улицам через весь город, через всю Пересыпь и дальше, почти До самой Крижановки, по шоссе, которое тоже булыжное. Изношенная сверх всяких пределов ходовая часть машин, моторы да и внутренняя арматура с трудом выдерживают тряску на этом злополучном пути. Бывают и такие случаи, что машина по дороге постепенно разваливается — винтик за винтиком, трубка за трубкой, проводок за проводком.

Поэтому я решил сам вести взвод Никитина к месту назначения. На этот раз нам посчастливилось: до места дошли все три танка.

Штаб восточного сектора уже перебрался в Лузановку. Домик, в котором он разместился, дрожал, как в лихорадке, остатки стекол, удержавшиеся в некоторых окнах, непрерывно жалобно дребезжали. Начальника сектора в штабе не оказалось. Нас направили на его наблюдательный пункт, находившийся на высотах у Большого Аджалыкского лимана. Дорога туда была под обстрелом противника. До Фонтанки еще носились машины связных командиров, даже ползали санитарные автобусы, но за Фонтанкой движение кончалось. Бушевавший здесь минометный огонь сразу заставил наших механиков закрыть люки, а командиров машин спрятаться в башни.

Я тревожно прислушивался к залпам береговой батареи чебанки, которой помогала с моря эскадра, оглушавшая нас своим громом, и успокаивал себя мыслью: «А все-таки там еще дерутся». Успокаивало и то, что в десятках метрах от этого ада, под обрывистыми Крижановскими высотами, спокойно жили полковые тылы морской пехоты. Искрами сорили в темноте поддувала ротных кухонь, а в какой-то норе, выдолбленной в обрыве, из-под отогнутого полога плащ-палатки мелькал огонек коптилки.

Начальник сектора, поставив Никитину задачу прикрыть отход батарейцев, сказал, что пехота отводится за лиман, вернее, уже отведена, а упрямая батарея еще ведет огонь.

Только мы вышли из укрытия, в котором помещался наблюдательный пункт начальника сектора, как минометный налет накрыл дорогу. Никитина контузило, закидало землей. Он сам поднялся, но сколько я ни кричал ему в ухо, он ничего не слышал. Пришлось оставить его на НП и самому вести взвод в Чебанку.

Между Новой Дофиновкой и Чебанкой дорога оказалась перерезанной противником. Навстречу нам летели явно наши тяжелые снаряды. Эти снаряды вызывали у нас больше опасений, чем вражеские пехотинцы, которые при нашем появлении кинулись в степь и с почтительного расстояния открыли ружейно-пулеметный огонь.

Тут раньше были две береговые батареи — одна У Чебанки, а другая чуть восточнее ее. Та, что стояла за Чебанкой, уже замолкла — батарейцы взорвали свои мощные установки и отошли берегом моря. А вторая батарея еще держалась. Справа от нее был довольно глубокий овраг, спускающийся к морю, сады, позади — обрыв высокого берега, впереди — степь. Противник находился в нескольких стах метрах. Его сдерживала жиденькая цепь краснофлотцев 2-го полка морской пехоты.

Вражеские снаряды рвались возле орудий с методичной размеренностью, а иногда сериями. Невидимые во тьме неба, нудно взвывали немецкие бомбардировщики. Зенитные «учетверенки» держали их на большой высоте, но они все-таки сбрасывали бомбы на отсветы выстрелов, достаточно яркие, несмотря на увеличенные заряды пламягасителя. Бомбы рвались внизу под обрывом, на самом берегу или в море.

Я подъехал к батарее оврагом, оставив два танка позади у дороги со стороны села Шицли, откуда особенно напирали гитлеровцы. Не очень приятно было вылезать из закрытой машины в эту непрерывно грохочущую и мигающую огнями тьму. На батарее кто-то налетел на меня и чуть не сшиб с ног.

Непонятно, как эти люди могли еще бегать. Уже две недели батарея вела огонь. Стволы орудий пришлось сменить, а люди сражались без смены. Последние дни батарея вела огонь непрерывно и большей частью прямой наводкой по пехоте, по пулеметам.

Командира батареи я нашел у одного из орудий, в броневой нише. Он держал в руке телефонную трубку и кричал что-то в ухо маленькому матросику. Как потом я узнал, этот двенадцатилетний матросик — сын старшины Проценко. Его все зовут Женька. Он прибежал на батарею к отцу, как только орудия открыли огонь по врагу. Отец стал гнать его домой, но мальчик выпросил У командира разрешение остаться и стал разведчиком.

— Ну смотри, если убьют, не появляйся на глаза, — пригрозил сыну старшина Проценко.

Эти слова стали крылатыми. Командир, посылай Женьку в разведку, каждый раз повторял их. Женька неизменно отвечал:

— Слушаюсь, товарищ командир, если убьют, не появляться на глаза.

Он каждый вечер уходил в тыл противника, ночь ползал среди немецких танков и орудий, а под утро стремглав прилетал на свою батарею, торопясь доложить о новых огневых точках врага.

— Почему не отходите? — прокричал я командиру батареи.

— Снаряды не кончились, — ответил он. — В погребе еще есть запасы!

Я сказал, что противник уже перерезал дорогу и вот-вот выйдет на перешеек между лиманом и морем. Он ответил, что батарейцы сойдут овражком к морю и в крайнем случае проплывут вдоль берега километра два, и попросил меня прикрыть овражек, чтобы автоматчики не просочились садами к морю.

Почти до самого утра батарея вела огонь. Два танка, оставленные мною у дороги, вынуждены были отползти к Чебанке, так как на дороге появилась уже артиллерия противника. Кое-где отошла и цепь стрелкового прикрытия. Она была в 100–150 метрах от батареи. Оврагом противник не продвигался, но я боялся, что он выйдет дорогой к перешейку и тогда придется вместе с орудиями взрывать и танки — на них не поплывешь за моряками. Несколько раз, вылезая из танка, я прибегал к командиру батареи.

— Жаль подрывать, стволы новые… слышите, как звенят… недавно сменил, — кричал он мне в ухо, — если бы я знал, что так скоро придется расставаться с батареей, дотянул бы со старыми… Ведь у нас каждый ориентир пристрелян, каждый бугорок…

И все же ему пришлось приказать батарейцам подтянуть к орудиям ящики с толом. Мы слышали взрывы, спускаясь вместе с артиллеристами оврагом к низкому берегу моря.

Рассвет застал нас на НП начальника сектора. Комбриг приказал немедленно вести взвод к Осипову. Контуженный Никитин к этому времени уже пришел в себя. Он заявил мне, что совершенно здоров, может командовать, но я усомнился и, чтобы проверить его, решил поехать с ним.

В пути нас нагнал на танке Микита, доложил, что ночью был на заводе Костяхин, увидел, что есть еще одна готовая машина, и велел сейчас же вести ее в 1-й морской полк.

Штаб Осипова все еще в поселку Корсунцы, который вдоль и поперек простреливается полковой артиллерией противника. Одновременно с нами к штабу подъехала «эмка», и из нее выскочил Митраков.