Он первый трижды наперекрест расцеловался с Никитиным. Опьяневший от счастья, Никитин кидался от Кривули ко мне, от меня к Кривуле, как будто боялся, что опять потеряет нас.

— Товарищ… старший лейтенант!., товарищ политрук!.. значит, снова все вместе, как прежде!

Я показал ему на строй пленных, который пылил уже далеко.

— Пусть себе идут! — сказал он. — Это из нашего полка ведут. Я по пути с ними шел — помогал конвоировать. У меня три дня отпуска. Сам полковник Серебров дал!

— Три дня! Ну, это уж выше моих понятий, — заявил Кривуля. — А ну-ка, покажи!

Никитин вынул из кармана отпускной билет. Он был на полковом бланке с печатью и подписью командира полка.

— Да, случаи необыкновенный в такие дни… сохрани для музея, — сказал Кривуля и пожелал Никитину счастливо провести отпуск.

— Какой там отпуск! — воскликнул Никитин и раньше нас оказался на корме машины. Механик, вперед, четвертую!.. — скомандовал он в башню, хитро подмигнув при этом, как бывало, когда в ответ надо было ожидать какого-нибудь язвительно-колкого замечания Гадючки.

Так как ответа не последовало, он испуганно спросил, показывая вниз:

— Разве там не Микита?

Я поспешил его успокоить, сказал, что Микита жив и здоров, что он теперь у нас парторг и работает на заводе.

— На заводе? — недоверчиво переспросил Никитин.

— На ремонте танков, — пояснил я.

Никитин свистнул от удивления.

Мы держались за башню подпрыгивающей и качающейся на ходу машины, и Никитин рассказывал, по очереди крича нам в уши, как он из танкиста стал автоматчиком.

Госпиталь, в который он попал, перебирался в Одессу для эвакуации морем. По пути часть раненых была передана в медсанбат стрелковой дивизии. В числе этих раненых, подававших надежды на скорое выздоровление, оказался и Никитин. Через две недели его выписали из медсанбата, прямо в полк, в пехоту. Никитин доказывал, что он не пехотинец, а танкист, но врач сказал, что ничего не может поделать — приказано всех выздоравливающих выписывать только в полки дивизии. Все же Никитин не терял надежды попасть опять к танкистам. Эта надежда у него окрепла, когда он услышал о каких-то шести танках, которые ходят по всему Одесскому фронту, с одного участка на другой. Влившиеся в полк ополченцы-январцы сказали ему, что эти танки с их завода. Вот он и решил добиться отпуска, чтобы разыскать нас. О том, как он получил отпуск, Никитин не стал рассказывать.

— Подвернулся один боевой случай, — сказал он только.

Как мы потом узнали, случай был такой. Наши истребители подбили немецкий самолет-разведчик. Не дотянув до своих, пилот приземлился на нейтральной полосе. Никитин заметил, что летчик выскочил из самолета. Он кинулся за ним. Наши минометчики открыли заградительный огонь, и летчику пришлось залечь. Противник в свою очередь открыл огонь по Никитину. Тогда Никитин стал продвигаться бросками от одной воронки к другой. Ему удалось перерезать летчику дорогу и заставить его повернуть к нашим окопам. Вот за это-то полковник Серебров и предоставил Никитину отпуск, которого тот добивался для того, чтобы разыскать нас.

В штабе дивизии мне сказали, что мы должны прибыть в село Виноградарь, где уже стоит взвод Юдина, и там полковник Серебров поставит задачу на ночную контратаку. Таким образом, Никитин, поехав с нами, оказался в своем полку.

С полковником Серебровым мы встретились при въезде в село. Услышав шум наших машин, он вышел из крайней хаты вместе со всем своим штабом.

— А, старые друзья-танкисты, летучие голландцы, прибыли. Очень рад! — сказал он, осветив нас фонариком.

Полковник узнал Никитина и удивился, почему старшина так скоро вернулся из отпуска.

Я объяснил, в чем дело, и сказал, что есть приказ командующего об откомандировании на завод всех безмашинных танкистов, оказавшихся в пехоте. Полковник уже знал об этом приказе.

— Отчего не сказали мне, что вы танкист? — спросил он Никитина.

— Тогда бы вы мне отпуска не дали, товарищ полковник, догадались бы, зачем мне нужно в город, — откровенно сказал Никитин.

Полковник усмехнулся.

— А ведь старшина прав. Жаль потерять такого солдата… Жаль, жаль, но теперь уже не утаишь, придется выполнять приказ, хотя в полку и половины людей нет, девушки даже вот в атаку ходят.

Он вспомнил о Кате, сказал, что только что отправили ее в медсанбат.

— Рана нестрашная, но не могу видеть девушек в строю — сердце не выносит, — сказал он.

Полк Сереброва уже вторую неделю сдерживает наступление противника на кратчайшем направлении к городу, не выходит из боев и несет тяжелые потери. Он пополняется ополченцами, которые вливаются в полк поротно.

Нам пришлось взаимодействовать с батальоном старшего лейтенанта Бабковского. Командный пункт батальона был оборудован посреди поля подсолнечников. Над окопом подсолнечники связаны наподобие шатра, головками в середину.

Комбат молодой, в бою три дня, но всячески хочет показать, что война стала для него уже делом будничным. На мой вопрос: «Ну, как — наступают?» — он ответил:

— Как обычно — наступают. Силой ломят! — Минометов — не продохнешь. Час, иногда и два роют наш передний край, а потом густыми цепями наступает пехота… Надоело: каждый день одно и то же… Слышите? — спросил он меня, выходя вместе со мной из своего окопа-шатра.

С переднего края доносились какие-то голоса. Их было много, близких и далеких, едва слышных, о чем-то моливших, что-то монотонно повторявших.

— Что это? — удивился я.

— Раненые румыны взывают о помощи, — сказал он. — Высылали санитаров, но противник открывает огонь. Выставили щит: «Подберите своих раненых, стрелять не будем», — не помогло. Выставили другой Щит: «Не стреляйте, мы подберем раненых» — бесполезно… Очевидно, надеются, что завтра продвинутся вперед и тогда уже подберут. Основная задача ночной контратаки — разведка огневых средств противника; надо определить направление его главного удара на завтра. О том, что мы собираемся вытаскивать из Карпово эшелон, комбат не знал. Ему приказано продвигаться вместе с бронепоезддом за танками, овладеть окопами, которые захвачены сегодня румынами, и после этого сейчас же отойти назад, оставив в окопах только боевое прикрытие. Этому прикрытию дано особое задание: при первой утренней атаке противника отходить так, чтобы навести его под огонь наших кинжальных пулеметов.

Нас радует, что ночь безлунная. Наш недостроенный бронепоезд движется к станции во тьме со скоростью пешехода. Впереди — контрольная площадка, паровоз — позади. Он идет так бесшумно, что, кажется, сам глотает отработанный пар. По обе стороны железной дороги — подсолнечник. У самой насыпи видны отдельные тяжелые, поникшие головы его, а дальше — темное море подсолнечниковых голов. В отсвете далеких ракет внезапно четко вырисовываются копны, среди них мелькают тени пехотинцев. Где-то дальше, в темноте, глухо стучат танковые пулеметы, часто бьют пушки. Слышен какой-то неясный, тревожный шум. До окопов не больше километра, но противник еще не замечает нас. Его пулеметы стреляют от насыпи дороги в сторону. Оттуда же и тоже в сторону бьют орудия.

В нашем секторе ракет уже почти не видно, они изредка взлетают только в глубине противника. Значит, наши танки уже продвинулись за передний край.

Я стою на командном мостике. Тут командир, комиссар, разведчик-наблюдатель. Мы возвышаемся над бортом. Бронеколпака над нами нет — не успели поставить. Внизу телефонист с аппаратами. Слышен разговор двух пулеметчиков, стоящих рядом у противоположных бортов, спиной друг к другу. Один моряк, другой пехотинец, казах. Они разговаривают, не отрываясь от смотровых щелей.

Командир и комиссар молчат. Я знаю, что оба они думают об одном: впереди у насыпи — орудия противника, если над нами взлетит хоть одна ракета, эти орудия накроют нас раньше, чем мы их. Хочется скорее открыть огонь, но нельзя преждевременно обнаруживать себя.