Моторы разобранных танков оказались настолько сработанными, что поршни в цилиндрах болтаются, как языки пожарных колоколов. По формулярам, обнаруженным в некоторых машинах, видно, что срок эксплоатации их вышел еще перед войной или в самые первые дни войны. Война заставила эти машины работать до последнего вздоха. Изношенные моторы разбрызгивали масло, и оно разъело всю изоляцию электропроводки.

Цех завален разобранными моторами и коробками машин. Произведена дефектировка, составлена номенклатура необходимых для ремонта деталей, но что делать дальше? В городе нам не удалось найти ни одной запасной детали. Положение осложняется еще тем, что приходится иметь дело с разнотипными танками.

За подписью командующего послана радиограмма в Москву, но о том, чтобы ждать запасных частей из центра, не может быть и речи. Пробуем изготовлять их сами.

Главная трудность — отсутствие материала для изготовления некоторых важнейших деталей. Без поршневых колец мы не сможем восстановить ни одной машины. А специального чугуна, необходимого для отливки этих колец, а городе нет. После долгих споров на технических совещаниях Пантелей Константинович взялся испытать соединение халиловского чугуна со сталистым, с присадками никеля, кремния, марганца и фосфора. Он бьется над этим уже третий день. Это испытание — решающее для нас. Мы непрерывно бегаем в литейный цех. И каждый раз, все равно, днем или ночью, застаем Пантелея Константиновича в одном и том же положении у тигля кипящего чугуна. Стоя на четвереньках в формовочной пыли, он не отводит глаз, защищенных синими очками плавильщиков, от земляной воронки формы, в которую проваливается расплавленный металл.

— Ну, как? — с тревогой спрашиваю я.

Пантелей Константинович досадливо отмахивается. Форму заливает старик-литейщик, давным-давно ушедший на пенсию и теперь вернувшийся на завод, чтобы помочь нам. Мы с Микитой присаживаемся на корточки и тоже, затаив дыхание, следим за тонкой золотистой струйкой расплавленного металла.

— Стой! Стой! Не годится, форма развалилась. Масла мало;— кричит вдруг Пантелей Константинович.

Он садится на пол, снимает очки и вытирает глаза от заливающего их пота.

Масло у нас на вес золота. Весь город объездили в поисках его, собирали по стакану.

Мы с Микитой тихонько вздыхаем. Потом Микита толкает меня локтем и показывает глазами, что надо уходить — все, мол, ясно, отливка бракованая и нечего нам тут раздражать своими вздохами и без того раздосадованных литейщиков.

Ни слова не говоря, мы уходим. Все еще сидящий на полу Пантелей Константинович словно не замечает нас.

Вчера вечером в кабинете директора происходило совещание по поводу наших неудач с кольцами. Они не пружинили, «садились» при нажатии. Были собраны все инженеры, мастера и рабочие, знающие литье. Опять начались споры. Пантелей Константинович схватился за поданную кем-то мысль отливать каждое кольцо отдельно в эллипсовидную форму, чтобы после отливки колец делать вырезку в эллипсе. Дело сложное, тяжелое, но другого выхода не нашли.

Нежданно-негаданно в середине дня на заводе появился контр-адмирал. Когда я после разговора по телефону со штабом вышел из конторки, он уже был в цеху, стоял возле сверлильного станка, на котором работал Микита, и беседовал с окружавшими его инженерами. Начальник цеха объяснял ему, как Микита приспособил этот станок под шлифовку цилиндров танкового мотора. Контр-адмирал похвалил нашего парторга за изобретательность. Микита поднял голову и с усмешкой сказал:

— Шо це за приспособление, товарищ контр-адмирал! Не стоит и балакать о нем. У нас в эмтээс такой станок универсалом був — приспосабливали и под шлифовку, и под полировку, и под нарезку резьб.

Контр-адмирал, высоко подняв свои всегда нахмуренные брови, с теплой улыбкой в одних глазах спросил:

— Механиком был?

— Нет, товарищ контр-адмирал, в эмтээс трошки не дошел до механика, в армии доучивался, — сказал Микита.

Контр-адмирал пробыл у нас довольно долго. Залезал в танк, знакомился с его механизмами, расспрашивал о тактико-технических данных машины. Уезжая, сказал, что кое-что даст нам из оборудования мастерских военно-морской базы и предупредил, что каждый танк, вышедший из ремонта, должен сейчас же приводиться в состояние полной боевой готовности, так как мы каждую минуту можем получить боевую задачу. Это — уже не первое предупреждение, полученное нами за несколько дней работы на заводе.

— Мы, кажется, у цели! — сказал Пантелей Константинович, когда я, проводив контр-адмирала, снова забежал в литейный цех. — Структура получилась, смотри — копия! — восторгался он, показывая на излом последней отливки и сравнивая ее с оригиналом. — Но вот, понимаешь, раковины заели. Металл плохо заполняет форму… Сейчас посмотрим еще.

Он скомандовал мастеру поставить тигель и продолжать пробное литье. И на этот раз отливка забракована, но она получилась лучше предыдущей, и под вечер Пантелей Константинович, две ночи не смыкавший глаз, вбежал к нам в цех с поразительной при его солидной комплекции ретивостью.

— Готово! Вот они! Любые техусловия выдержат! Не кольца, а часовые пружины! — кричал он, суя нам в руки кольца, чтобы, потискав их, мы убедились, какие они упругие.

Кольца безупречны. Теперь все дело в электропроводке. Поиски, предпринятые Машей и Каляевым, объездившими все заводы города, не увенчались успехом — все эвакуировано. Из-за отсутствия электропроводки мы не можем пустить в ход первый собранный танк.

Во время утреннего налета немецкой авиации на город мы наблюдали, как тройка наших остроносых «мигов» ринулась на эскадрилью черных «хейншелей». С заводского двора не видишь всего неба: часть его закрывают цеха и эстакада. Танкистам и рабочим, следившим за непрерывно перемещающимся воздушным боем, приходилось шарахаться по двору из стороны в сторону.

В этой людской волне рядом со мной оказался старик Калягин. Он снял свою широченную соломенную шляпу и в волнении, напряженно сопя, мял ее поля так, что солома трещала, как на току в сухую погоду.

— Наддай, наддай, голубчик… так… так… Жми, жми его, желтобрюхого, — приговаривал он, в нетерпении дергая себя то за рукав, то за борт спецовки, когда «миг», отбившись от двух немецких истребителей, клевал в нос бомбардировщика, и сокрушенно вздыхал, когда тот, сделав несколько раз подряд «бочку», уходил ввысь. — Живой цирковой купол с неба сделали, — сказал он мне, вытирая вспотевший от напряжения лоб.

— Это Куница! Это Куница! — кричит ремесленник Васька, шныряющий со своим братом в толпе и громко комментирующий воздушный бой.

— Чего выдумываешь, шпингалет! Откуда тебе знать, что это Куница? — сердится на него Калягин.

— Конечно, он — Куница, — солидно поддерживает Ваську его старший брат Мишка.

— Верно, верно, дядя Гриша! Куницу можно по почерку узнать… Видали, как он расписался? — горячится Васька.

Со слов этих подростков можно писать ежедневные оперативные сводки о положении на всех секторах обороны Одессы. Они знают, кто и где сегодня отличился, и расскажут об этом с такими подробностями, о которых вы никогда не прочтете в газетах и не услышите по радио.

— Вот, отпечатал номерок! Петля и атака в лоб, это — Куница! Куница! — кричит Васька.

«Миг», пройдя над бомбардировщиком почти впритирку, поджег его, и тот, трепыхнувшись, проваливается вниз, кувыркаясь, факелом летит в море. Другой «миг» с огромной высоты пикирует на уходящую эскадрилью бомбардировщиков.

— А это — майор Шестаков, — оповещает Васька.

Второй черный бомбардировщик, запнувшись, плавно повернулся желтым брюхом вверх, потом набок и, чертя по небу дымную дугу, несется к земле, куда-то за Ближние Мельницы.

— Шестаков клюнул! Шестаков! — вопит Васька.

— У Шестакова пике и петля с одним росчерком, — невозмутимо комментирует Мишка.

В толпе наблюдавших за воздушным боем были и Кривуля с Машей. Он сегодня утром заявил: