— Нет, как хотите, а я против появления на нашем фронте двух новых дивизий противника, — решительно заявил полковник Славутин, зашедший в нашу комнату во время этого разговора. — Сидели бы вы на передовой линии в окопах, по шесть раз в день отбивали атаки, тогда вряд ли обрадовались бы появлению на участке вашего полка двух новых дивизий противника.

— Весь вопрос в масштабах, — сказал Костяхин, продолжая приседания. — Если будем мыслить в масштабе фронтов, то обрадуемся, где бы ни сидели, в штабе или в окопах.

— Ой, так ли! — усмехнулся Славутин.

— А как же! Во всяком случае должны обрадоваться, если мы защищаем страну, а не только свой город.

— Академическая философия! — буркнул Славутин.

— Значит, по-твоему хорошо, что противник бросил эти дивизии не против нас, а на главное направление, где сейчас все решается? — спокойно спросил Костяхин.

Славутин махнул рукой.

— Не знаю, государственными масштабами не ведаю, фронтами не командую. У меня свои масштабы. Нет капсюлей к гранатам — достань, не можешь достать — сделай, но дай. Нет минометов — выдумай! Нехватает того, другого — за все полковник Славутин отвечает.

— Вот-вот, это-то, брат, и подсекает под корень твою стратегию, — засмеялся Костяхин. — Масштабы теряете, товарищ полковник.

— Может быть, — согласился покладистый Славутин. — Где нам, практикам, тягаться с вами, философами.

Городская радиостанция продолжает работать, несмотря на все попытки немецкой авиации разбомбить ее. Мы не пропускаем ни утренних, ни ночных передач «Сообщений Совинформбюро». Когда в цех врывается голос Москвы, в цеху, как по команде, умолкает стук молотков, гул опробываемых моторов. Все бегут к радиорупору. На несколько минут забываешь, что ты в осажденном городе, думаешь только об одном: что там, на главных направлениях, где идут решающие бои, что там, под Смоленском, у ворот Москвы?

Сегодня ночью московский диктор, сообщив, что несколько дней назад нашими войсками оставлен Смоленск, запнулся на полуслове и замолк. Рупор загудел сильнее. Одесский диктор нудно-тягуче оповестил: «Граждане, воздушная тревога!» Электрик Каляев кинулся к рубильнику. Он не успел еще выключить свет, как рядом с заводом, совсем близко загремели взрывы бомб. Все мы, стоявшие полукругом посреди цеха у радиорупора, кинулись в сборочные шахты, под днища танков. Сидя в этой узкой, темной щели, я с тревогой думал: «Не узнали ли немцы, что на заводе появились танки? Не завод ли ищут?» До сих пор немецкая авиация не трогала еще нас, и мы надеялись, что нам удастся сохранить тайну эвакуированного завода. Но теперь было похоже на то, что наша тайна стала известна противнику, и я очень волновался, что немецкая авиация не даст нам работать.

— Товарищ командир, разрешите свой фонарик, — попросил у меня вдруг Микита.

Я совершенно машинально дал ему фонарик. Он осветил им свою затасканную в кармане, вырванную из какого-то учебника географическую карту европейской части СССР.

— А шо, если вот так, ударить во фланг ихней главной группировки? — Микита провел пальцем прямую линию от Одессы под Смоленск. — Они на Москву рвутся, а мы бы их с тыла потрошить стали. Як вам це нравится, товарищ командир?

— Ну и масштабы у тебя, Микита Иванович! — сказал я, вспомнив разговор в штабе.

— Та я тилько мечтаю, — сказал он и тяжело вздохнул. — Эх, трошки мало дивизий под Одессой и танков почти нема, а то б прорвали осаду, ударили по ихним тылам и стали б с вами мы, товарищ командир, на танке поперек смоленской дороги: держись, ворюга, помощь пришла Москве из города Одессы!

Микита, конечно, чересчур увлекся, но надо признаться, что многие из нас приблизительно так же представляли себе конечную задачу защитников Одессы: во что бы то ни стало удержаться, чтобы, получив помощь, собравшись с силами, нанести удар по коммуникациям противника. Конечно, предполагалось, что наш удар с тыла совпадет с наступлением советских войск на всех фронтах. Но теперь, кажется, уже очевидно, что эта задача отходит на задний план, что главное — притянуть к себе и измотать как можно больше сил противника. А для этого мы должны все время угрожающе шевелиться в своем гнезде, или, как говорит Костяхин, «кадило раздуть, чтобы немцы зачихали».

Одесса готовится к отражению штурма. Трудно стало ездить по городу: через каждые два-три квартала — баррикады. Узкие проходы не вмещают встречных потоков, приходится останавливаться, давать дорогу идущим навстречу трамваям, машинам, подводам.

На углу Марозлиевской улицы, пережидая у баррикады встречный поток обозных подвод, я увидел жену Разумовского, таскавшую на носилках булыжник в паре со своей подругой, пожилой женщиной; ее муж, слесарь нашего завода, тоже ушел в ополчение.

Был слух, что ополченцы Январки понесли в боях большие потери. Называли фамилии погибших. Я спросил у жены Разумовского, Евдокии Федоровны, получает ли она письма от мужа.

— Пишет, три письма уже получила, но о себе ничего не рассказывает. Все о детях беспокоится, просит, чтобы я за ними лучше глядела, а как я за ними угляжу, когда целый день камень таскаю на баррикадах, а ночью в очереди за водой стою. Вчера пришла домой вечером — Игорек один по двору ползает без штанишек. Спрашиваю его: «Где Коля?» — «Коля поехал на машине» — говорит. — «Куда поехал?» — «Папку поискать на фронте». Ну, что вы скажете? Утром вернулся — до Выгоды доехал, не нашел Антона. Говорит: «Дальше нельзя было проехать, — ребят не пускают, снимают с машин». — «Чего тебя носило?» — спрашиваю. — «С папкой надо посоветоваться по одному вопросу». — «Какой у тебя вопрос?» — говорю, а он мне отвечает: — «Ты, мама, не поймешь». Не знаю, что мне с ним делать — избаловался без отца, не слушает меня совсем, учиться больше не желает, что-то задумывает, целые дни шатается где-то. Пропаду я с ними одна без Антона… Ну, как там дела на фронте? Скоро ли немцев погоните? Антон все успокаивает, пишет, что война эта недолгая — до зимы вернется, а я что-то не вижу конца. Не вернется, видно, уже Антон. Он пишет: «В случае чего, товарищи тебя поддержат, товарищей у меня много — помогут детей воспитать». А где они, товарищи все! С ним же, в самом пекле. Вернется ли еще кто!

У нее стали дрожать веки, закапали слезы. У напарницы, стоявшей рядом, опираясь на носилки, глаза тоже намокли. Мне очень хотелось сказать им что-нибудь ободряющее, но получалось это у меня плохо. Я засмеялся и сказал, что война вовсе не такое уже страшное пекло, как думают женщины, что там окопы роют, в которых можно хорошо укрыться, — и осекся, почувствовал, что шучу глупо.

— Я понимаю, что беда большая пришла, всем надо итти воевать. Надо — так надо, но только не думаю, чтобы Антон вернулся, — сказала Евдокия Федоровна. — Вы же знаете, какой он человек — за спину другого не спрячется. Он пишет мне: «Ты, старуха, не волнуйся, я хорошо себя чувствую, товарищи со мной хорошие, ночью все вокруг меня кружком собираются — днем-то нам нельзя собираться вместе». Любят его все, хоть звания у него нет, но он у них вроде за самого старшего — батей зовут… Да и как его не любить! Он о себе и не думает — все о людях. Вот как раньше бывало…

Я чувствовал, что ей очень хочется поговорить еще о своем муже, рассказать мне, какой он хороший, как его всегда все любили, но из рупора, висящего на угловом здании, загремел голос диктора, передававшего обращение горкома партии:

— Граждане! Город в опасности!.. Укрепления, которые вы строите, еще далеко не закончены, а уже нужны нашим бойцам — защитникам города, — и обе женщины, подхватив носилки, поспешили к кучам вывернутого из мостовой булыжника.

Все взоры обращены на нас: сумеем ли мы к приближающимся дням решающих боев за город дать обещанные командованию танки, минометы, бронепоезд!? Особенно все ждут танков. «Ну, когда же будут танки?» — это первый вопрос, который задают мне все без исключения — и работники штаба, и командиры, прибывающие в штаб с переднего края. О каждом отремонтированном танке я должен докладывать лично командующему по телефону прямо из цеха. А докладывать пока не о чем. В танковом цеху положение такое, что можно притти в отчаяние. Боюсь, что все наши планы и надежды рухнут.