— Вполне согласен! — ответил Митраков.

Осипов стал излагать свое решение, но тут примчался догнавший нас на «пикапе», простроченном с воздуха пулеметной очередью, офицер связи полка, и Якову Ивановичу пришлось заново принимать решение. Офицер связи привез приказ, в котором комбриг информировал о наступлении противника левее железной дороги в направлении Куяльницкого лимана, и, очевидно, не зная о событиях на правом фланге, требовал Осипова к себе, чтобы поставить ему новую задачу.

Положение наше оказалось еще хуже, чем я думал: полк обойден не только справа, но и слева, с часа на час противник может ворваться в город, и мы останемся окруженные в этой голой и ровной степи. Я смотрел на Осипова и не мог понять, почему он к этой новой вести, которая сулит нам катастрофу, отнесся совершенно спокойно. Его спокойствие казалось мне уже переросшим в безразличие ко всему происходящему. Но вдруг решительным движением он шагнул вперед, унося на своих плечах с полкопны пшеницы.

— Ну, комиссар, довольно нам с тобой вдвоем командовать, командуй самостоятельно, — сказал Яков Иванович, отряхнувшись.

Митраков, который тоже был засыпан пшеницей, перестал смахивать ее с себя, когда услышал это.

— Курс обучения на войне короткий. Согласен со мной? — спросил его Осипов.

— Согласен, товарищ полковник, — ответил Митраков.

— Ну, так вот, комиссар, лети в Буялык, к комбригу, получай от него задачу и выполняй ее за полк с одним батальоном Жука, а я буду перехватывать немцев у Тилигульского лимана.

Митраков помчался на «пикапе» вместе с офицером связи назад, в Буялык, Осипов поехал дальше на своей «эмке», в Александровку, снимать с обороны правофланговый батальон и батарею, а я, выполняя его приказание, повел танки на юг — надо бы опередить немцев, рвущихся к городу уже с востока, и задержать их на рубеже сел Благодатное и Спиридоновка до подхода на этот рубеж моряков во главе с Осиповым.

Теперь мы думали уже не о маскировке, а только о скорости. Когда танки были в Благодатном, от копен соломы, укрывавших наши башни и орудия, не осталось и следа — растрясло в бешеной езде. Из Благодатного, не обнаружив поблизости немцев, мы повернули на восток и вот тут, у совхоза имени 1 Мая, на дороге из села Спиридоновка увидели три вражеских броневика. Один из них стоял и стрелял из пушки. При нашем появлении он, не разворачиваясь, задним ходом, со скоростью легковой машины бросился догонять два других, маячивших на высоте за совхозом.

Мы обстреляли эти броневики, не замедляя хода, и въехали в Спиридоновку. Возле сельсовета нас окружила толпа взволнованных людей, одетых по-городскому. Это были сотрудники помещавшегося тут штаба строительства оборонительного участка. Они два дня назад прибыли в село с целым полком добровольцев-трудфронтовиков, в большинстве женщин, для рытья окопов. Люди были настроены воинственно. Ругали свое начальство за то, что оно не побеспокоилось об оружии.

Кто-то кричал:

— Будь у нас хоть десяток винтовок!

Кто-то сожалел, что не было пушки, и грозил кулаком в ту сторону, куда ушли немецкие броневики.

— Мы бы им показали!

Я с трудом понял, в чем дело. Оказалось, что немцы, появившиеся на броневиках со стороны Одессы, подошли к самому штабу, дали пулеметную очередь и, укатив из села, обстреляли по дороге работавших в поле трудфронтовиков.

В этом происшествии меня удивило не то, что немцы разгуливают у нас по тылам, — при совершенно открытом фланге нашей армии в этом мало удивительного, — а то, что противник, видимо, не торопится использовать возможность нанести удар по не защищенному еще с востока городу, ограничивается довольно робкой разведкой. «Неужели он так уверен, что не сегодня — завтра город все равно будет в его руках?» — думал я.

Почти следом за нами в Спиридоновку с бешеной скоростью вкатились четыре автомашины с моряками под командой Каткова. Немецкая авиация задерживала марш батальона, и поэтому Осипов послал нам на помощь два взвода. Среди прибывших моряков — и молчаливый Кирюша со своими неразлучными товарищами.

К совхозу имени 1 Мая, где решено было занять оборону, мы перебросили оба взвода моряков десантом на танках. Кирюша с обоими своими товарищами, с Мокеем и Михайленком, ехали на моем танке. Я спросил Кирюшу, зачем он, и без того перегруженный, таскает еще в бой громоздкий баян, не лучше ли оставлять его в тылу. Кирюша промолчал. За него поспешил ответить Михайленок:

— Что вы, товарищ командир, с баяном и в тяжелую минуту легко! А если оставить, да по обстановке нельзя будет вернуться и забрать, это же все равно, что утерять душу экипажа.

Приехав в совхоз, мы сразу загнали свои машины в скотные сараи. Экипажи стали вынимать оконные рамы, готовя сектор обстрела, а моряки пошли к месту своей засады, в лощину, тянущуюся от совхоза на север, к коммуне «Заря труда».

Кирюша, уходя, забросил ремень баяна на плечо и сказал решительно:

— При мне будет, товарищи не дадут утеряться. А станем на якорь, в блиндаже буду оставлять.

Мой танк стоял в телятнике, выставив пушку в открытые двери. Выйдя из машины, я заметил у ног бирку, очевидно упавшую с раздавленной танком пустой клетушки. На бирке было написано: «Вес при рождении 40 кг. Суточный прирост третьей недели 120 грамм…» И сердце мое заныло. Я вспомнил давнюю пору и далекий, но ставший мне родным совхоз «Иклас» с десятитысячным поголовьем скота, где в комсомольские годы я работал агрономом-животноводом и, по целым суткам не слезая с седла, объезжал фермы, раскинувшиеся по кругу с диаметром в сорок километров на отрогах Тяньшаньских гор. Вспомнил, с каким нетерпением мы ждали первых телков от киргизских коров, скрещенных с шведскими производителями, как волновались, взвешивая и обмеривая этих новорожденных, как радовались всему: и первой прибавке в весе телка-гибрида по сравнению с телком местной породы, и двойному приросту, и двойному удою. Так же вот, должно быть, и в этом одесском совхозе трудились и мечтали люди. Я знаю, сколько труда и любви к делу надо вложить, чтобы добиться этих 40 килограммов от новорожденного телка и 120 граммов прироста на третьей неделе. Вот почему сердце заныло при виде сброшенных табличек и пустых клетушек. Я представил себе, как это племенное стадо с маленькими нежными телками, недопоенное, недокормленное, невыдоенное как следует, плетется по пыльной дороге в глубь страны. Сколько упорного труда будет растеряно в долгой и тяжелой дороге, — племенное стадо превратится в обыкновенное, захудалое. Потребуются годы, чтобы восстановить его.

Первые дни войны я ни о чем не мог думать, кроме того, что происходило вокруг меня на поле боя. А теперь на каждом шагу что-нибудь напоминает прерванную войной мирную жизнь, и я по-настоящему начинаю понимать, какие бедствия несет нам война.

Немецкие танки появились на большой дороге. Мы обстреляли их из дверей телятника, и, потеряв одну машину, они ушли назад, скрылись за высотой. После этого появилась авиация противника и стала бомбить совхоз. Немецкие летчики нахально издевались над нами. Снижаясь до ста метров, летчик сбрасывал бомбу и, отвернув в сторону, накренив самолет, рассматривал наш сарай, казалось, старался заглянуть внутрь него, в уцелевший угол, где, притаившись, стояли мой танк и танк старшины Филоненко.

После одного такого налета, глянув в бинокль, я увидел далеко справа, километрах в пяти-шести, немецкие танки, транспортеры и автомашины. Они двигались не к городу, а прямо на юг, к морю. У меня мелькнула было мысль выдвинуть свои танки туда, навстречу врагу, но нельзя было уйти из этих сараев, оставить неприкрытой главную дорогу на Одессу. Пришлось сидеть в башне и замирать, когда немецкий летчик, накренив самолет, разглядывал наши саран, а потом выскакивать и в ужасе от своей беспомощности в бинокль на колонны противника, беспрепятственно продвигавшиеся к морю, чтобы замкнуть кольцо окружения Одессы.

На нашем направлении после окончания воздушного налета немцы появились левее дороги. Туда поехал отбивать противника Катков с тремя танками. Вскоре, тяжело дыша, прибежал матрос Михайленок с донесением от командира отделения, что немецкая пехота развернулась в цепь и наступает в южном направлении и что наша правофланговая засада уже уничтожена. Тогда я стал выдвигать свои танки низом лощины.