Впереди на гребне высоты рвались мины. По лощине навстречу нам свистели пули, они летели откуда-то из-за грейдерки. На дороге никого не было видно. Потом на ней появился моряк, несший на руках товарища. По большому ящику за спиной я сразу узнал Кирюшу. Он, видимо, хотел укрыть раненого за насыпью грейдерки, но только сделал шага два, как рядом с ним взметнулся столб пыли и дыма и Кирюша упал со своей ношей. Михайленок, стоявший на моем танке, держась за башню, громко ахнул.

Две вражеские автомашины с ровными квадратиками солдат мчались под гору, прямо на Кирюшу, лежащего на дороге вместе с своим товарищем.

— Стоп! — крикнул я механику, чтобы не промахнуться, и припал к прицелу.

В его сильном стекле я увидел, как упавший Кирюша вдруг порывисто сел лицом к летевшим на него машинам, протер глаза и, не снимая с шеи «Дегтярева», полоснул струей огня по первому грузовику, который был от него уже в нескольких десятках метров. В эту же секунду грузовик попал в перекрестие моего прицела.

Не знаю, мой ли бронебойный снаряд или очередь «Дегтярева» сбили грузовик с насыпи дороги в глубокий кювет. Уверенный, что Кирюшу теперь уже не заденут осколки моего снаряда, я скомандовал Миките: «осколочный!», но раньше, чем успел выстрелить по второй машине, она наклонилась всем бортом в кювет. Выпрыгнувшие из кузова немцы бежали вверх по дороге. На гребень высунулся еще один грузовик, но сейчас же скрылся, попятившись за скат.

Когда я оглянулся, Михайленка уже не было на моем танке. Он бежал к Кирюше, стреляя из автомата по первой упавшей в кювет машине. Спустя несколько секунд мы были уже у дороги.

Кирюша сидел и смотрел на нас, болезненно моргая, подле него полулежал Мокей. Силясь подняться, Мокей смешно и жалко улыбался, должно быть, еще не понимая, что произошло, так же как и Кирюша.

Микита с Михайленком хотели поднять Кирюшу, но он оттолкнул их, встал и помог подняться Мокею. Оба они были контужены, а Кирюша, кроме того, еще ранен в голову осколком мины, разорвавшейся на дороге, когда он переносил через нее своего дружка, чтобы укрыть его за насыпью. У Кирюши изо рта и носа сочилась кровь. Оба моряка плохо слышали. Кирюша, вытирая рукавом кровь с лица, спрашивал Мокея:

— Ты, что, Мокей, только очумел?

А Мокей, не расслышав вопроса, спрашивал пострадавшего за него Кирюшу:

— Что мы с тобой, Кирюша, уселись тут на самой дороге?

— Звенит? — спрашивал Михайленок обоих, показывая на свою голову.

Наши танки стоят в засаде на северной окраине Свердлово, в глубокой балке, по которой растянулось это большое село. Поджидаем появления немцев с севера.

В записке, присланной мне еще в совхоз, Осипов писал: «Не давайте обойти себя справа, если заметите обход, отходите на Свердлово. Я в Свердлове, на северной окраине, занимаю оборону». И вот нет больше открытого фланга, этой все время тревожившей нас пустоты справа. Мы на несколько километров ближе к Одессе, но теперь уже можно не бояться, что противник обойдет нас, опередит в маневре: кольцо обороны вокруг города, хотя оно по-прежнему очень реденькое, уже замкнуто. Полк Осипова, отойдя на рубеж села Свердлово, закрыл брешь в обороне со стороны Тилигульского лимана, а проход между лиманом и морем, дамбу дороги Одесса — Николаев, охраняет армейский понтонный батальон.

Уже третий день мы почти непрерывно в бою, но до середины сегодняшнего дня у нас не было потерь, если не считать оставшихся в строю легко раненых. Под совхозом имени 1 Мая смерть вырвала из наших экипажей свою первую жертву: снарядом, ударившим в тыльную часть башни танка старшины Дерябина, убит наповал его заряжающий.

Для пополнения экипажа я просил Осипова дать кого-нибудь из моряков, имевших дело с артиллерией. Полковник прислал краснофлотца Михайленка. Не успел я растолковать нашему новому танкисту, в чем состоят обязанности (башнера, как возле танка появились Кирюша и Мокей. Они сели у ворот крайней хаты в тени, под деревом и стали поглядывать на нас. Кирюша, с перевязанной головой, сидел, раскинувшись, опираясь плечом о ствол дерева. Казалось, он изнемогает от жары. Мокей, сидя у его ног, как верный страж, что-то мастерил.

Я подошел к ним. У Кирюши была, видно, высокая температура. Кроткие голубые глаза его были затуманены, на побледневшем лбу, под повязкой, как дождинки, висели крупные капли пота. Он срезал ножом перламутровые пуговицы с белой батистовой женской кофточки, лежавшей на коленях. Мокей вытачивал из этих пуговиц клинышки для инкрустации баяна.

— Чего, друзья, пожаловали? — спросил я.

Кирюша посмотрел на меня мутным взглядом и стал подниматься, опираясь на своего «Дегтярева», как на палку. Я сказал, чтобы он сидел, и Кирюша принял прежнюю расслабленную позу. На мой вопрос ответил Мокей:

— Мы на медпункт идем, по дороге к Михайленку зашли отдохнуть… Да вот тут гражданка одна посочувствовала. — Он кивнул на стоявшую у ворот в нескольких шагах от нас колхозницу. — Увидела дырки на баяне и наши унылые морды, вынесла кофточку и говорит: — срежьте пуговки аккуратно и заделайте пробойки на инструменте.

Кирюша срезал последнюю пуговку, положил ее подле Мокея и тихонько сказал, как бы сам себе:

— У моей Анюты такая же кофточка была и пуговки такие же.

— Жена? — спросил я.

— Объясниться не успел, а то может и поженились бы, — проговорил он.

На мой вопрос, где живет его невеста, Кирюша ответил:

— В Юрьевце, на Волге, — и, помолчав, добавил: — На родине.

Подошел Михайленок, за ним — несколько танкистов, все сели под деревом, и Кирюша, из которого обычно слова не вытянешь, стал рассказывать о себе.

До флотской службы он работал бригадиром-сплавщиком леса на Унже. У соседа была дочь, пятнадцатилетняя озорная девушка, а через три года, когда он приехал из Севастополя домой в отпуск, эта озорница стала уже учительницей.

Вся насквозь светится, глаза — небо, голос нежный, ну а язык — бритва, — рассказывал Кирюша. — Ходил я вокруг нее, не зная, с чего начать. Язык у меня в женском обществе туго поворачивается. Возьмешь, бывало, увольнительную, на берег высадишься, а там на любую девушку таких, как я, целый взвод конкурентов. У каждого форма номер первый из-под утюжка, боты лаком сияют, одеколоном цветочным за километр несет, а главное, у каждого язык работает во всех областях жизни, и комплименты сыплет, и науками щеголяет. Выйдем втроем — я познакомлюсь, а через пять минут остаюсь не при чем: ребята уже девушку заговорили. Вот это и дома, в отпуску, меня погубило — не сумел объясниться, а вернулся на службу — война!

Он аккуратно сложил кофточку и передал Мокею, веля с благодарностью вернуть хозяюшке, а потом вздохнул и закончил свой рассказ:

— Все мозги перевернула мне эта кофточка. Точно в такой Анюта меня провожала в Севастополь. Когда теперь увидимся!..

— Да, видать, не скоро… — завздыхали сидевшие вокруг танкисты.

Немецкая пехота двигалась прямо на нас глубокой балкой, впадающей за селом в Большой Аджалыкский лиман. Прильнув к прицелу, я насчитал двадцать взводных колонн. По моей башне кто-то застучал. Выглянув из люка, я увидел лейтенанта Жарикова, только что принявшего пулеметный взвод, огневые позиции которого были тут же в балке, впереди танков.

— Что будем делать, танкист? Давай вместе атакнем. Пройдемся штормом, с землей смешаем!

Позади, на колхозном дворе, из дверей погреба раздается голос Осипова:

— Ох, Жариков, как бы у тебя слеза не получилась!

Жариков не знал, что тут Осипов. Яков Иванович пришел к нам перед самым налетом немецкой авиации и весь налет просидел в погребе вместе с Кирюшей и Мокеем.

Наблюдая из дверей за продвижением противника, он приказывает Жарикову не подавать признаков жизни, пока немцы не подойдут на четыреста метров, а мне велит немедленно открыть пушечный огонь двумя танками по задним взводным колоннам немцев.

Два крайних танка открывают огонь. Передние колонны, не неся потерь, быстро и уверенно надвигаются на нас, а задние, которые накрывают разрывы наших снарядов, валятся и разбегаются. Но, должно быть, потому что передние идут, не разворачиваясь, командиры задних взводов снова сгоняют своих солдат в колонны под прицелы наших пушек.