Я вижу, как комиссар, опустив голову, сосредоточенно поправляет фитили зажигательных бутылок и сует бутылки в карманы брюк. Теперь он уже стоит молча, в такой же оцепенелости, как и Осипов. Только Осипов, кажется мне, еще на что-то надеется, а Митраков просто ждет неизбежного.

Частые разрывы мин уже закрыли левый фланг наступающих, там, где правый проход в нашем «минном» поле. Мы стоим у дороги, за левым проходом, против центра боевого порядка немецких танков, надвигающихся на нас, как на учении. Яков Иванович уже не поглядывает по сторонам, он чуть подался вперед, чуть больше пригнулся и окаменел. Даже непрерывно двигавшийся мундштук застыл в уголке рта. Я смотрю на ничего не выражающее лицо его, жду спасительной команды, и мне кажется, что если вот сейчас она не раздастся, я не выдержу и без команды открою огонь.

Это жуткое безмолвие людей в рокоте надвигающихся танков нарушает вдруг ординарец Осипова, все время беспокойно ерзавший в окопчике, прикрытом соломой.

— Товарищ полковник, та ну его к подводному чорту, штоб так выматывать жилы!

— Переключи свой репродуктор с нытья на боевой марш, — медленно, громко, все еще в задумчивости говорит Осипов и сразу же выпрямляется, весело командует: — Первый номер, внимание!

Эта команда относилась к минеру, который должен был подорвать наши левые фугасы. Я припал к своей командирской панораме. Отставшие в центре танки обогнали боковые и были уже у самых фугасов. Это произошло потому, что боковые замедлили ход на разворотах с чистого жнивья на проторенный проезд через «минное» поле.

В следующий момент передний немецкий танк подскочил в вихре взрыва, расшвыривая в стороны далеко от себя листы брони, гусеничные траки, катки с кусками осей, лениво вычерчивавших в небе кривые. Вторая машина, войдя в проход, тоже окутывается высоко поднявшимся дымно-земляным смерчем, и из этого смерча тоже, как брызги от брошенного в лужу полена, разлетаются обломки машины. Слышу третий взрыв, громыхнувший справа. Сердце прыгает от радости, и на лбу ощущаю холодный пот.

— Танкисты! Огонь! — доносится до меня веселая команда Осипова.

— Для живости шкипидара им пид хвост! Бронебойный готово! — докладывает Микита, который с момента появления немецких танков давал о себе знать в башне только посапыванием.

Мы стреляли с быстротой, на которую способны лишь люди, выдержавшие перед этим убийственно-томительное напряжение нервов, но очень скоро наша стрельба стала ненужной. Немецкие танки быстро ушли назад в степь беспорядочной кучей. Вместе с ними ушла и пехота.

Когда я разгоряченный выглянул снова из башни, чтобы глотнуть свежего воздуха, Яков Иванович тряс Митракова за плечи и раскатисто хохотал.

— Ну, снимай свой спасательный пояс. Раньше времени надел. И главное втихомолку, товарищу ни слова.

— Что такое, какой пояс? — недоумевал Митраков.

— А это что? — Осипов похлопал его по раздувшимся карманам брюк.

Митраков вытащил из карманов зажигательные бутылки, протянул их и сказал:

— Вот.

— Значит, так и запишем: в самую критическую минуту комиссар потерял веру в замысел командира и схватился за бутылки, — торжествовал Осипов.

Митракова это нисколько не смутило.

— Напрасно думаешь. Я взял эти бутылки машинально, — сказал он.

— Брось оправдываться! Когда ты рассовывал их по карманам, я видел, что у тебя по лицу гуляла неуверенность, как зыбь по лагуне, — смеялся Осипов.

— Может быть, дорогой мой командир, но я не отдавал себе в этом отчета, — серьезно убеждал его Митраков.

— Понимаю! — сказал Осипов, тоже переходя на серьезный тон. — Это я, брат, комиссар мой, к тому, чтобы у нас впредь с тобой все было без обиняков. Знай, что правило жизни у меня такое: наметил курс, дал команду «Полный вперед» и стоп на полдороге не скажу.

Потом он повернулся ко мне, и я подумал: «Сейчас высмеет меня — ведь Митраков только на веяний случай сунул в карманы эти две бутылки, а я-то вовсе потерял уверенность», но Яков Иванович заговорил совсем не об этом.

— В контратаку танки бросать не будем, — сказал он. — Самое важное сейчас, чтобы они показывались всюду, для поднятия духа наших людей и для демонстрации перед противником. Он думал, что здесь одно минное поле, а здесь и танки, вот и испугался… Атаку мы и сами отобьем. Ну, конечно, в критический момент попросим.

Сколько раз уже за эти два дня Яков Иванович ставил меня в тупик глубиной своих простых и ясных мыслей! Когда дело касалось использования танков, он спрашивал у меня совета. Я чувствовал тут свое превосходство как специалиста. А теперь вижу, что и в моей специальности он крепче меня. Я знаю, чему меня учили, а он, видимо, знает и это и, кроме того, еще что-то, чего я не знаю.

Небо ни на минуту не расчищалось от немецкой авиации, бомбившей плохо замаскировавшихся в своих окопчиках моряков.

Мы продвигались к Александровне утомительно медленно, чтобы не растрясти привязанные к танкам копны пшеницы, которые совершенно закрывали башни и развернутые к корме пушки. Вместе с нами ползла тоже заваленная копной «эмка» Осипова.

Александровка была на правом, открытом фланге полка, растянувшегося по фронту на двадцать километров. Здесь наша оборона, расположенная уступом вправо, состояла из самостоятельных опорных пунктов отделений, находящихся друг от друга на расстоянии прицельного выстрела из винтовки. Но, кроме того, тут был «главный калибр» Осипова — полковая батарея. Она должна была удерживать вилку двух сходящихся у Александровки дорог на Одессу и обстреливать на предельных установках открытое, не защищенное пехотой пространство от Александровки в направлении Тилигульского лимана. Теперь Осипов перебрасывал сюда и наши танки, так как надо было ожидать, что, отскочив от Буялыка, немцы попытаются пройти через Александровну.

На полпути к Александровке мы встретили мотоциклиста с коляской, в которой сидел командир. Мотоцикл промчался мимо нас с бешеной скоростью и, свернув на жнивье, врезался в копну. С мотоцикла спрыгнул моряк-лейтенант. Он примчался к Осипову с донесением. Осипов и Митраков слушали донесение, пригнувшись под грудой пшеницы, которую вез на себе мой танк, а я слушал сверху, высунув голову из этой копны.

То, что сообщил лейтенант, сводило на-нет весь замысел Осипова. Александровка не имела уже никакого значения. Немцы обошли ее правее еще ночью и частью сил своей 72-й дивизии и 15-й румынской переправились через Тилигульский лиман по Калиновскому мосту, а частью сил прошли вдоль лимана, где нет ни одного нашего бойца, на поселок Новый, и теперь они были ближе нас к Одессе километров на десять.

Яков Иванович молча выслушал лейтенанта и не задал ему ни одного вопроса. Все ясно, этого и надо было ожидать, если в нашей обороне зияют десятикилометровые бреши. Встречая сопротивление на перекрытых моряками дорогах, противник сейчас же сворачивает с них и обходит нашу оборону. Мысль о том, что немцы опережают нас в своем движении к городу, уже не раз закрадывалась в сознание, но теперь она огорошила меня своей ясностью, и я подумал, что при создавшейся обстановке ни героизм моряков, ни изобретательность их командира ничем уже не могут помочь Одессе — слишком жидка наша оборона, слишком велико численное превосходство противника.

Лейтенант побежал назад к мотоциклу, а Осипов и Митраков все еще стояли под копной пшеницы, из которой я поглядывал на них сверху, стараясь отгадать, что последует за этим мрачным молчанием.

— Ну, как думаешь, комиссар? — спросил Осипов, и у меня на сердце легче стало, так как я увидел в темносерых глазах Якоза Ивановича живые огоньки.

— Не хочу тебя, Яков Иванович, сбивать с толку, решай сам. Я еще не освоился с этой сухопутной стратегией, — сказал Митраков.

— Эх ты, Посейдон с Черного моря! — усмехнулся Осипов. — Скорей, брат, пускай в ход свой трезубец и на суше, иначе тебе не будут тут кланяться за одни твои голубые глаза.