— Мария! Мария! Гони в село! Орлика береги!

Один конь рухнул на всем скаку. Когда вой самолетов затих и мы поднялись наверх к машине, возле нее в луже крови лежала другая убитая лошадь, а в стороне, по дороге, полз, оставляя за собой кровавый след, седоусый табунщик. Табун был уже далеко. Один всадник скакал от него назад. Раненый табунщик, приподымаясь на локте и показывая в сторону от дороги на длинные постройки МТС, кричал:

— За сараи! За сараи! Орлика спасай!

Бомбардировщики, сделав круг, возвращались. Яков Иванович подхватил раненого, побежал к машине и положил его на заднее сиденье. Водитель дал газ. С «эмкой» поравнялась всадница. Низко склоняясь с седла, так что длинные черные косы ее перекинулись через плечо, она старалась заглянуть в машину и со слезами на глазах кричала:

— Тагу! Тату!

Митраков поддерживал голову метавшегося колхозника. Тот уже ослабевшим голосом, как в беспамятстве, твердил все одно и то же:

— За сарай! За сарай! Доченька, спасай Орлика!

Я стоял на подножке машины. Одной рукой держался за дверку, а другой махал девушке, крича, чтобы она не беспокоилась о своем отце. Она стала замедлять ход лошади, потом повернула ее и наметом пошла к табуну, который скрылся за постройками МТС.

Яков Иванович остановил машину, чтобы перевязать раненого. Этот седоусый табунщик как будто не замечал, что одна нога его почти оторвана, держится только на сухожилиях. Пока мы его жгутовали, он все беспокоился о своем Орлике, волновался, что его товарищи-табунщики не уберегут дорогого коня, потомка чистокровного араба, подаренного колхозу Котовским. Старый табунщик сам служил у Котовского, и колхоз, которому принадлежал табун, был организован еще при жизни Котовского его бойцами-соратниками.

От больших коричневых, огрубелых рук раненого, судорожно вцепившихся в пояс, пахло взмыленной лошадью, и этот запах напомнил мне отца-колхозника, сестру, родной сельский дом, который несколько минут назад был бесконечно далеким, отодвинутым войной за какую-то непереходимую черту.

Я стягивал жгут, и мне казалось чудовищным, что на этом мирном колхозном поле, уставленном копнами небывало урожайной пшеницы, рвутся бомбы.

Должно быть, и у Осипова и у Митракова раненый колхозник вызвал на душе нечто подобное, потому что всю дорогу до штаба они не проронили ни слова, как будто что-то другое, большое, заслонило все их чисто солдатские заботы.

Когда я вернулся к танкам, все экипажи похрапывали на своих боевых местах. Оказалось, что Яков Иванович еще до выезда на рекогносцировку позаботился о нас: для охраны танков на ночь был выставлен взвод моряков, так что и дежурных не надо было назначать. Но Микита все-таки не спал, поджидал меня. К нам сейчас же подошел моряк-старшина.

— Разрешите доложить, что в нашу кают-компанию подан ужин. Командиры ждут вас к столу. Но если обстановка не позволяет нашим уважаемым гостям удаляться от своих машин, ужин будет подан сюда! — заявил он.

Я попросил подать ужин к танкам, и через несколько минут моряки притащили нам бачки с первым, вторым и третьим.

— Ото культурно! Це не военторговская столовая! — восхищался Микита церемонным гостеприимством моряков.

Мне жалко было будить только что заснувшие экипажи, но Микита свирепо расталкивал людей — боялся, что моряки обидятся, если ужин останется нетронутым.

— Не баранина важна, а уважение. Когда меня с почтением приглашают к столу, я не то шо баранину, а и дубовое полено со смаком скушаю. Тут уж не желудок, а душа принимает пищу, — говорил он.

Всю ночь боевое охранение моряков вело перестрелку с разведкой противника, пытавшейся под покровом темноты просочиться к нам в тыл. Осипов пришел к твердому выводу, что утром немцы будут наступать в нашем направлении.

На восходе солнца, когда появились немецкие развед-самолеты, моряки на виду у них накидывали бугорки земли. Два танка были выдвинуты по ту сторону этого бутафорного минного поля. Остальные машины стояли в глубоких ямах, вырытых за ночь по обе стороны дороги, танковые экипажи замаскировали башни соломой.

Немецкая авиация опять клюнула на старую приманку — расставленные еще ночью побатарейно и прикрытые соломой крестьянские телеги. Одномоторные бомбардировщики стали закидывать их мелкими бомбами. А как только бомбардировщики улетели, вдалеке между копнами показались боевые порядки немецких танков, шедших на нас вдоль дороги.

Я определил — шестьдесят танков. За ними шло до двух батальонов пехоты. То, что танков столько, Осипова не беспокоило.

— Пехоты много! — буркнул он и передал приказание по цепи не подпускать пехоту к «минному» полю.

Яков Иванович стоял у моей зарытой в землю и замаскированной машины, наблюдая за полем сквозь щель между снопами. Рядом, под копной, моряки-минеры не спускали рук с подрывных машинок. Тут же стоял Митраков, вертя в руке свою боцманскую дудку.

Пойдут или не пойдут немецкие танки в атаку через проходы в «минном» поле? Если наша бутафория окажется для них неубедительной, немцы раздавят нас. «Нет, они побоятся, не рискнут, должны будут затормозить движение», — убеждаю я себя и опять сомневаюсь: это липовое минное поле, эти батареи из крестьянских телег, вся эта бутафория кажется мне наивной, напоминает детские игры в войну.

То, что это не игра, я чувствую лишь потому, что нахожусь в башне танка, ощущаю налобник прицела, механизмы пушки.

Люк моей башни полуоткрыт. Я то и дело высовываюсь из него, поглядывая на Осипова. Митраков что-то показывает ему, о чем-то спрашивает. Яков Иванович не отвечает, молча грызет мундштук. Он уже долго так стоит, не меняя позы, чуть наклонившись, закинув одну руку за спину, и лениво поводит глазами.

— Может, ударить, уже достану, — говорю я.

— Ни звука! — приказывает он. — И снова стоит, как оцепеневший.

Два наших танка, оставленных по ту сторону минной бутафории, отползают назад проходами, показывая их наступающим. Подгоняемые огнем противника, они проскакивают далеко в наш тыл, чтобы потом итти в разведку на правый фланг.

Немецкие танки сбавляют скорость. Впереди их боевого порядка в трех местах идет по взводу машин — боевая разведка. Мне нравится, что немцы действуют на этот раз осторожно, но в то же время это и сильно тревожит меня: а что, если под прикрытием огня сзади идущих танков эти передние вздумают пройти минное поле? За башней переднего танка, идущего по дороге, замечаю солдат. «Очевидно, минеры! — думаю, — вот сейчас они соскочат с танка и, разрыв первый бугорок, убедятся, что перед ними никакого минного поля нет, и тогда вся эта броневая масса навалится на нас, раздавит и пройдет в город». Мелькает мысль: огнем из пушек не допустить немецких саперов к «минному» полю, но я сейчас же оставляю эту мысль — ведь с первых выстрелов мой танк будет обнаружен под своим соломенным покровом.

Сознание смертельной опасности морозом опахивает меня. Опять выглядываю из полуоткрытого люка, смотрю на Осипова и злюсь на него. Неужели он действительно так уверен, что поймает немцев на этом детском обмане? Мне кажется, что немцы уже давно поняли, что эти грубо замаскированные соломой бугорки пусты и что они уже подсмеиваются над нашей наивностью. Тревожно посматривают на Осипова и минеры, уже зарывшиеся в копну. Но полковник попрежнему в какой-то глубокой задумчивости наблюдает за приближающимися немецкими танками. Только пустой мундштук подпрыгивает в его рту, перекатываясь из одного уголка в другой. Но все-гаки он замечает устремленные на него взгляды.

— Смотреть не на меня, а на проходы, действовать самостоятельно… — командует он минерам, затем протягивает руку к телефонисту, берет трубку и приказывает комбату: — Жук, достанешь или не достанешь — бей минротой по левой группе.

Немецкие танки ползут убийственно медленно. «Нет! они боятся!» — думаю я. Но вот танковый взвод, двигающийся прямо на нас, на подходе к «минному» полю развертывается по обе стороны дороги в линию и центр ее начинает отставать. Танки, идущие по дороге, где заложены наши фугасы, оказываются позади фланговых. Я теряю последнюю надежду: если они и взорвутся, то это будет поздно — боковые к этому времени пройдут уже большую часть «минного» поля. Осипов что-то выплевывает. «Откусил кусок мундштука» — догадываюсь и думаю: «Ну, теперь и он понял, что доигрались! Но чего же он еще ждет? А вон Митраков уже берет из ямки зажигательные бутылки!»