— Жук! Разгружаешь на станции липовую артиллерию!

— Липовую? Почему липовую? — недоумевает майор Жук.

— Потому что есть еще настоящая, — серьезно отвечает Осипов.

Я смутно догадываюсь, что Яков Иванович что-то затевает, но у меня нет уверенности, что это происходит в действительности, а не во сне.

— Яков Иванович, а декорации где? — спрашивает Митраков.

— Декорации, товарищ комиссар, на сцене, осталось только расставить их, — отвечает Осипов и обращается к Жуку: — Видел на станции эшелон с разобранными армейскими повозками?

— Видел! — говорит Жук.

— Ну, если видел, так нечего хлопать глазами, бери и ставь на видном месте. Дышло с передка пополам втыкай в задок — вот тебе и два орудия из одной повозки. Понятно или нехватает фантазии?

— Нехватает, — сознается Жук.

— А что у тебя сегодня на камбузе в котлах кипит? — спрашивает Осипов.

— Борщ и рагу из баранины с гречкой, — рапортует Жук.

— Отлично! — говорит Осипов. — А вот в котелке моряка, — он постучал пальцами по голове, — взамен всего этого должна кипеть неугасимая фантазия… Вытягивай эту липовую артиллерию своими танками, — приказывает он мне, — ставь батареями севернее станции по меже кукурузного поля, а дальнейшее — дело моряков. Они сыграют эту постановку не хуже артиллеристов. На это даю взвод, чтобы приманил к повозкам всю немецкую авиацию, пока полк будет отходить на буялыкский рубеж. Будем ждать темноты — попадем в мешок, а немцы выйдут к городу. Фланги открыты. Они обходят их справа в Гудевичах, слева — в Свободе… Ну как, товарищ комиссар, ничего не имеете против моей фантазии? — спрашивает он Митракова, задорно подмигивая мне и Жуку.

— Никак нет, товарищ полковник. Слушаю и наматываю на ус, — серьезно отвечает Митраков и сует в карман боцманский свисток, который он все время вертел в руках.

— Очень хорошо! — говорит Осипов. — Фантазия — пища успеха, дорогой мой комиссар! — и он заливается глуховатым, но по-детски радостным смехом.

Весело переглядываясь, мы с Жуком бежим к станции, чтобы скорее разгрузить эшелон с армейскими повозками и расставить их в поле побатарейно. От сонной одури не остается и следа.

Немецкая авиация клюнула на приманку. Пока она усиленно бомбила «липовую артиллерию» Осипова, полк беспрепятственно отходил на свой основной рубеж обороны, а за полком, обгоняя его, сопя и чихая, старенькая «овечка» тащила к Буялыку эшелон с подбитыми танками.

Наша колонна отошла после того, как со станции были отбуксированы в поле для приманки все армейские повозки. Осипов приказал нам двигаться восточнее Буялыка в поселок Ленина, куда он перевел свой штаб. Мы прибыли туда еще задолго до захода солнца. В этот же поселок Митраков привел резервную роту.

Получена телеграмма из Москвы, — сказал нам Осипов. — Ставка просит продержаться несколько дней, пока организует помощь людьми и вооружением.

— Просит? — в один голос переспросили мы с Митраковым.

— В том-то и дело, и это надо понять: не приказывает, а просит.

— Да, это сильнее приказа, — сказал комиссар.

Осипов забрал Митракова и меня на свою «эмку», и мы поехали на рекогносцировку нового рубежа обороны, который был в километре севернее поселка и тянулся вправо и влево по совершенно ровной степи. Сначала ехали молча. Только Митраков несколько раз повторял:

— Сильно! Сильно!

По одну сторону дороги на закатном солнце багровеют копны пшеницы. По другую сторону — зеленый массив кукурузы, а за ней опять бескрайнее поле сложенной в копны пшеницы. Не радует сейчас этот золотой дар родной земли, не радует сердце солдата и это ровное поле. Километра за два видны краснофлотцы. Как резко выделяется между копнами их темная форма!

— Подумай, комиссар, насчет камуфляжа, — говорит Осипов, поворачиваясь к Митракову. — Куда ни глянь, везде краснофлотцы, как мухи в сметане чернеют. Надо срочно менять обмундирование, а то поплатимся людьми.

— Да, придется открыть наступление на традиции, — соглашается Митраков и вздыхает: — Ух, пойдет баталия…

— Ничего, разъясним, что моряк и без клеша останется моряком. А тельняшку для признака сохраним. Да, только для признака, — повторяет Яков Иванович, как будто убеждая самого себя, что тельняшку все-таки надо сохранить. Я вздыхаю:

— Ох, эти тельняшки!

— А что? — спрашивает Осипов, и его собранные к переносице брови хмуро свисают на глаза.

Я напоминаю ему о том, как в Мариново один взвод сорвался в безрассудную атаку, и говорю, что по сути это проявление анархизма.

— Ерунда! — обрывает меня Яков Иванович,

Он долго молчит, поглядывая по сторонам, потом, повернувшись ко мне, спрашивает:

— Все из этого взвода ходили в атаку?

— Все! — ответил я.

— Вот это важно! Вот здесь-то и мог проявиться анархизм, но, как видите, этого не случилось.

— А все-таки, Яков Иванович, вы же прорабатывали утром этого лейтенанта! — сказал Митраков.

— Конечно, прорабатывал, но это в порядке прохождения курса общевойсковой тактики, чтобы помнил, что он командир, и имел глазомер, не срывался на «ура» за полтора километра, не портил дела… Надо честно признаться, что наш моряк на суше еще малограмотный вояка.

— Да, — поспешил согласиться я и пожаловался, что моряки не выставляют боевого охранения, сказал, что в Сербке только потому противник и смог без выстрела подойти вплотную к станции.

— Ты прав, — сказал Яков Иванович. — Но ничего, сотрут в боях пару подметок и не хуже тебя будут знать, что такое боевое охранение. Ты вот скажи мне лучше, как нам заставить немцев свернуть отсюда на Александровну? — он кивнул головой в сторону дороги, которую мы пересекали.

— Поставить минное поле, — неуверенно предложил я.

Митраков засмеялся:

— Ого, танкист задул, и мачты гнутся! А мины где? — спросил он меня. — Все, что мы имеем, это сто килограммов взрывчатки морской мины.

— Стоп, комиссар! Говоришь, сто килограммов есть? И подрывные машинки? — торопливо спрашивает Яков Иванович, и брови его взлетают вверх. — Так это же все, что мне нужно! Нет, зачем сто килограммов. Восемьдесят килограммов взрывчатки да плюс фантазия, вот вам и минное поле, — торжественно объявляет Осипов.

Он излагает свой план. Две-три лопаты земли — бугорок. Он грубо маскируется соломой так, чтобы издали обращал на себя внимание. Такие бугорки накапываются по всему полю в шахматном порядке. Справа и слева от дороги колышками обозначаются два проезда. Чтобы у немецких танкистов не было никаких сомнений, что это — незакрытые проезды в минном поле, наши танки на виду немцев должны уходить от них по этим проходам. В каждом из них ставится по два тщательно замаскированных фугаса. Они будут подорваны машинкой с наблюдательного пункта, когда немецкие танки войдут сюда.

Замысел Якова Ивановича заключается в том, чтобы приманить немецкие танки на фугасы. Если это удастся, то немцы, несомненно, пойдут в обход декоративного минного поля, на Александровку, где их встретит полковая артиллерия. Только удастся ли? Мне казалось, что обман грубоватый. Но Митракову план очень понравился.

— Еще вчера я думал, что стрелковые командиры просто напускают на себя важность, смеялся над ними в душе, — сказал он. — Все очень просто казалось: вышел в поле, увидел противника — стреляй, иди в атаку, кричи «ура». А сегодня вижу, что и в пехоте воевать не так просто… Да, огорошил меня один командир своими замыслами!

— Это что, мне дифирамбы поешь? — спросил Яков Иванович, испытующе глядя на Митракова.

— Почему дифирамбы? Нет, я серьезно, — сказал Митраков.

Яков Иванович повернулся к нам, даже чуточку привстав со своего сиденья.

— В гражданскую я не одни брюки-клеш истрепал на фронтах, а сегодня вот открытие сделал, что надо заново учиться воевать. На липах, брат, нынче долго не провоюешь. Одной фантазии мало. Так что с похвалой обожди, преждевременно…

Он не договорил. До нас донесся гул немецких бомбардировщиков. Едва мы успели выпрыгнуть из машины в кювет, как бомбардировщики стали пикировать на дорогу, по которой проходил большой табун коней. Волны разрывов прижали нас к земле. Между разрывами я слышал бешеный топот коней, проносившихся над нашими головами, и чей-то раскатистый голос: