Не прошло еще трех часов, в течение которых Осипов велел удерживать столбовую дорогу, как от него прибыл связной с приказом отойти к станции Сербка на занятый полком рубеж. На половине аккорда замолк баян, и плясуны, вытирая пот, забирались на танки. Подгоняемые сверху немецкой авиацией, мы за четверть часа домчались до станции Сербка. В штабе полка был только дежурный командир. Он объявил нам, что мы — резерв и должны расположиться на окраине села со стороны станции.

Расставив машины, мы с Катковым и Ванюшей Заогородним зашли в просторный дом одного колхозника. Нас встретил одуряющий запах борща и еще чего-то не менее соблазнительного. Для наших голодных желудков это было сверх всякого испытания. Хозяйка, словоохотливая старушка, не подозревала о наших мучениях, и нам с Катковым пришлось вести с ней долгий разговор, очень далекий от того, что занимало наши мысли. Ванюша не принимал никакого участия в этом не нужном для него разговоре. Он водил носом, шмыгал им, покачивал головой, пожимал плечами, поглядывал на хозяйку, а потом скрылся за дверью и появился вновь с полевым компасом в руке. Встав посреди комнаты, он положил компас на ладонь, посмотрел на него и подозвал к себе хозяйку.

— Видишь, мамаша, стрелку? — спросил он ее заговорщическим тоном.

— Вижу, сынок, — ой, як вона дрожит! — воскликнула хозяйка, посмотрев на стрелку.

— В том-то и дело, мамаша, что дрожит, — заявил Ванюша. — Куда я ни поверну этот тайный прибор, а стрелка показывает только вон туда.

Он кивает на открытые двери. За ними видна печь и лежащие на столе возле печи, исходящие паром белые буханки.

— Це ж вона кухню показуе? — несмело спрашивает старушка.

— Немного не точно, мамаша, высказались, — говорит Ванюша.

— А куда же?

— Если точнее взять прицел, а в дистанции удостовериться шагами, — широко шагая, как бы отмеривая расстояние, Ванюша идет в кухню, — то это будет печь! — круто поворачиваясь, торжественно объявляет он просеменившей за ним в кухню хозяйке.

Она еще не понимает, в чем дело, спрашивает:

— А шо ж це значит, сынок?

— А то значит, мамаша, — говорит Ванюша, — что этот ученый прибор безошибочно продемонстрировал свою неотразимую силу определять и показывать нам, где и что есть. А в данном, вполне конкретном случае он привлекает нашу бдительность к печи ввиду нахождения в ней борща с курицей и парного молока с кашей. Вот, когда мы не успеваем с утра поесть и с собой ничего не захватим, то этот прибор нас и выручает, показывая на хорошую хозяйку.

Старушка руками всплеснула:

— Ах ты, сынок милый мой! Чего ж ты срезу не казал, шо хлопцы поснидать хочут?

— О нет, мамаша, мы люди деликатные, сами просить не будем, тем более при командире, — Ванюша подморгнул в мою сторону, — а прибор — предмет несознательный, действует механически. Я пользуюсь им только для привлечения внимания хозяйки. А вы уж как хотите, что душа подсказывает, то и делайте.

Мы с Катковым захохотали, а хозяйка забегала, заохала — «як же то я сама не догадалась!» — и через несколько минут на столе были борщ с курицей, и каша с парным молоком, и баклага домашнего виноградного вина. К сожалению, пообедать нам не удалось. Только мы навалились на вкуснейший борщ, как где-то рядом часто забухали пушки.

Мы выскочили из дому, бросились к своим танкам. Пробегавший мимо лейтенант сообщил нам, что с северо-запада по оврагам незаметно подошла к станции пехота противника и сейчас идет бой за станцию.

Обогнув с юга забитую эшелонами станцию, мы помчались по ее западной стороне вдоль товарного состава. Тут я увидел майора Жука. Он стоял на тендере паровоза и, взмахивая рукой, громко командовал кому-то:

— Левый борт, огонь!

Из-за эшелона грянул пушечный залп. Жук увидел меня и прокричал с паровоза:

— Скорее, танкист, скорее вперед! Они уже бегут, помоги морякам догнать.

Мы помчались вперед, сопровождаемые залпами невидимой батареи, бившей с железнодорожных путей, но догнать противника нам не удалось. Он встретил нас организованным огнем артиллерии, и я поспешил отвести машины к станции.

Майор Жук еще стоял на тендере паровоза. Когда я подъехал к нему, он соскочил с тендера прямо на корму моего танка.

— Вот кстати получилось! — сказал он. — Бегу и вижу — знакомый эшелон с битыми танками. Вспоминаю, что пушки у них действующие, вскакиваю на эту дохлую «щуку», кричу «эй, вы, битые танкисты, слушай мою команду! Противник с левого борта». Понимаешь, как с крейсера! Очень кстати получилось! Немцы напоролись. Мы их прямо в упор встретили из восьми пушек.

Из-за паровоза выскочили Быковец и Климов.

— Не отстаем, товарищ командир! В одном направлении двигаемся, только вы своим ходом, а нас, калек, старик-машинист с дочкой тянут — смеются они, и мы второй раз за день здороваемся, пожимаем друг другу руки.

Всего несколько часов, как мы расстались с ними, в Мариново, а кажется, что это было несколько дней назад. Я оглядываюсь, вижу за разбитым товарным составом платформы с танками, так же как в Мариново, вытянувшиеся поперек путей стволы танковых пушек, так же как там, бесшумно двигающуюся по путям кудрявозеленую «овечку» и думаю: что такое, разве мы опять в Мариново? И вдруг у меня возникает такое чувство, что мы никуда не уходили, а все пережитое за последние часы происходило во сне. Должно быть, сказывалось и то, что я уже больше трех суток почти не смыкал глаз. Усталости особенной не ощущалось, но я вышел из танка в каком-то приглушенном состоянии. Бегал по станции, разыскивая начальника, чтобы попросить его поскорее вытянуть отсюда эшелон с танками, и мне казалось, что я уже много раз бегал тут и вот так же разыскивал начальника станции. Терялось ощущение времени, все выглядело каким-то застывшим, даже то, что двигалось. Начальник станции сказал мне, что полковник уже дал ему указание отправить танки в первую очередь.

В таком же состоянии приглушенности я вернулся к комбату, и мы отправились с ним к Осипову. Майор Жук все восхищался тем, как это у него удачно получилось с танковым эшелоном, повторял: «Понимаешь, как с крейсера!» А я все думал: «Как это у него получилось так, что немцы без выстрела подошли вплотную к станции — где же было боевое охранение?» Но спросить об этом мне что-то мешало — такое состояние часто бывает во сне.

Якова Ивановича мы нашли в садике на окраине села. Он стоял возле своей «эмки» под вишневым деревом, наполовину прикрытый ветвями, листва которых рассеяла по его лицу и кителю пятна тени. По тому, как он зло грыз пустой мундштук, перекатывая его резким движением губ из одного уголка рта в другой, я понял, что наше положение далеко не блестящее и что Яков Иванович усиленно ищет решения.

Комиссар полка Митраков сидел на подножке «эмки», уставившись в землю, и вертел в руках боцманский свисток.

Когда мы подошли, ни Осипов, ни Митраков не обратили на нас внимания. Яков Иванович, повернувшись к Митракову, сказал:

— Не вечером, а сейчас, иначе немцы раньше нас будут в Буялыке.

— А не кажется ли вам, Яков Иванович, что это — беспочвенная фантазия? — спросил Митраков.

— Насчет беспочвенности, может быть, и правильно — я родился и вырос на воде, а насчет фантазии упрека не принимаю. Тут у комиссара явная недоработка: без фантазии нет прогресса ни на море, ни на суше, — сказал Осипов, — видимо, еще что-то додумывая, так как он попрежнему не замечал нас, хотя смотрел в нашу сторону.

— Не узнаю вас, дорогой командир! — воскликнул Митраков.

Яков Иванович вышел из-под дерева вдруг повеселевший, хлопнул Митракова по плечу и скомандовал:

— Суши весла, скептик! Греби назад!

— Отставить — назад! — в тон ему ответил Митраков. — На минутку забудьте о земле и взгляните на этот небесный шатер, — не подымая головы, он показал большим пальцем вверх. — Вы увидите там не птиц небесных, а фашистских стервятников. Они не дадут нам днем и шагу сделать.

Осипов наклоняется к сидящему Митракову, обхватывает его руками за талию, приподымает и ставит на ноги рядом с собой, а потом, поворачиваясь к нам, говорит: