Как будто со стороны врывается в голову мысль «спасать!» и эта мысль заполняет всего меня. Ни о чем больше не думая, я одну за другой даю красные ракеты — сигнал атаки для наших четырех танков. Две мои машины с воем, преодолевая подъем, несутся к левому флангу залегших на косогоре немцев, а две другие машины к правому флангу. За бортом промелькнули развевающиеся ленточки бескозырок, и краснофлотцы остались позади нас. Мы с хода открываем огонь из пушек и пулеметов. Немцы заметались. Побежали куда-то вправо. «Чорт с ними, раз мечутся, значит, они уже не опасны для краснофлотцев», — подумал я. Теперь можно было заняться немецкими танками. Они уже вышли на гребень и так заманчиво, так отчетливо вырисовывались темными силуэтами на голубом небесном фоне.
Я наметил один ближайший ко мне танк и остановил машину для выстрела, как вдруг на корме этого танка вырос куст пламени и сейчас же за ним второй такой же куст. «Что такое? — в смятении думаю я. Почему этот танк продолжает двигаться, а не останавливается, как положено подбитой машине?»
Кусты пламени вырастали то на одном, то на другом танке.
«Бутылки!» — радостно ворвалось в сознание, когда возле второго пойманного в прицел танка я увидел выскочившего из-за копны моряка. В тот же миг, как будто издалека, сквозь бурю донесся голос Микиты, кричащего над моим ухом:
— Керосином отбиваются!
Моряк подбежал к танку, уже переваливавшему за гребень, два раза подряд взмахнул он рукой, и у этого танка сбоку башни взвилось пламя. Я отвернул пушку еще правее, поймал в прицел третий танк, но и тут меня кто-то из моряков опередил.
Вот он вскакивает на корму немецкого танка и взмахивает рукой. Над машиной, между башней и моряком, поднимается огонь. Я ясно вижу моряка. Он стоит на корме машины, широко расставив ноги, как на палубе корабля во время шторма. Вот он сквозь пламя прыгает вперед, наваливается на крышку башенного люка, потом встает на башню одним коленом, очевидно, чтобы не дать выскочить сидящим в ней, и вторично взмахивает рукой. Пламя бьет из-под его ног, и на мгновение он исчезает в огне вместе с танком. А потом я опять вижу его на башне, откинувшегося торсом назад и рукой, согнутой в локте, прикрывающего лицо от огня, вижу взвитые вверх током горячего воздуха ленточки его бескозырки. В мою башню как будто пахнуло оттуда жаром. Мне стало нестерпимо душно, и я высунулся из люка.
Горящий танк, крутнувшись вправо и влево, останавливается. Я ищу глазами моряка. На корме танка его уже нет. Какой-то черный клубок катится с горы, все быстрее и быстрее, прямо на нас. И вдруг этот клубок, точно зацепившись за что-то, задерживается на скате, и из него вырастает фигура человека.
— Это он, тот моряк! — кричу я и трясу от радости Микиту.
Вскочивший на ноги моряк стоит на скате горы, согнувшись, и как будто что-то рассматривает на земле. Потом уже я догадался, что это он хватал горстями землю и забрасывал ею еще горящие снизу брюки. Тех темных машин, что минуту назад четко вырисовывались на горе, уже не видно. Слева немецкие танки уходят по балке в степь, за село, а весь правый фланг их боевого порядка проглотила гора. На гребне ее среди копен в бело-серой пелене дыма пылают костры, деловито снуют краснофлотцы, кажется, что они заняты каким-то хозяйственным делом. Два наших танка, оставшиеся с командиром роты, бьют сверху по удирающим немцам.
Сквозь натужный вой наших машин, продолжающих преодолевать подъем, и свист проносящихся над головой снарядов слышу голос кричащего над ухом Микиты:
— Вот, где люди! Голый человек с керосинкой в руках против брони!
Впереди то правее, то левее вспухают облака пыли от втыкающихся в косогор снарядов. Потрясенный происшедшим на наших глазах, я хотя и понимаю, что это немецкая артиллерия стреляет откуда-то сзади, но никак не реагирую на ее огонь, и меня удивляет, чего это Микита вдруг ругает механика, за то, что тот не маневрирует.
Из этого оцепенения меня вывела мысль о том, что моряки Каткова остались далеко позади. Я дал команду, — «Все кругом», и танки, развернувшись, помчались вниз.
Навстречу нам поднимались четверо краснофлотцев. Они шли в ряд, а за ними группками поднимались в гору остальные. Моряки шли медленно, с презрительным безразличием к разрывам снарядов, которые дыбом подымали гребень и скат горы. Я издалека узнал Кирюшу и Каткова. Высокий Катков шел с гордо откинутой назад головой, а широкоплечий Кирюша растягивал серебристые меха баяна.
Микита свирепо закричал вниз механику:
— Стоп, чорт слепой! Глуши! Слушай святую музыку!
Когда мотор заглох, ударивший в уши мотив «Варяга» дрожью пробежал по телу. Много раз слышал я эту песню, но здесь, на поле боя после победной схватки, среди горящих немецких танков, под гул разрывов, она звучала совсем иначе, с небывало чудесной силой. Мелкими серебряными колокольчиками перезванивались звонкие аккорды баяна, а басовые переливались торжественно, глухо, как рокот моря. Сквозь грохот пальбы всех наших танков эта музыка доносилась в башню, в застаивающуюся в ней пороховую гарь, и казалось, что это не люди играют, а сама земля под нами и небо над нами. Пот заливал лицо, ослеплял, от раскаленной пушки дышало жаром, ноги скользили по гильзам, которые Микита не успевал убирать. И вдруг аккорды баяна, доносившиеся раньше издалека, как будто с эстакады Январки, раздались над самой головой.
Я взглянул вверх и увидел над люком башни моряков. Лицо Каткова было неузнаваемо в своем вдохновенном спокойствии. Неужели это тот самый всегда игриво-задористый Катков, который, как мне казалось, никогда в жизни ни над чем не задумывался?
— Спасибо, брат, — выручили! — сказал он.
Моряки сели на танки. Только несколько краснофлотцев были ранены. Каткова царапнуло осколком по спине, а у Кирюши пулевое ранение в мякоть руки, но это не мешает ему играть на баяне.
Мы повернули назад, укрылись за горой, и тут среди краснофлотцев, подбежавших к нам, я увидел одного с просмоленным лицом, без ресниц и бровей. Его черные суконные брюки-клеш сгорели снизу до самых колен, а выше, так же как и фланелька, были в рыжих полосах.
— Это вы с бутылкой на танк вскочили? — спросил я.
— Он! Он! Сашка наш! — закричали краснофлотцы.
— Очень жаль, испортили нам все дело. Целиться по танку мешали, — сказал я.
Должно быть, тон и выражение лица у меня были совсем не те, что у человека, который шутит, потому что просмоленный краснофлотец стал растерянно-смущенно оправдываться:
— Извините, товарищ командир, не знал. В горячке ничего не видел, только этот танк…
Жариков был ранен осколком в голову, «прическу испортили», как он сказал потом.
— Все живы? — закричал он, подбегая к нам, и сейчас же кинулся к Кирюше. — Ну, если все живы, не мучай мою душу — подметки стонут от нетерпения по «Яблочку». Жарь нам, браток, со всеми переборами эту чудесную симфонию из советского балета «Красный мак», — и, бесовски весело подмигнув мне, пригласил всех жестом следовать за собой.
Охотников плясать оказалось столько, что их не вмещало три круга. В среднем круге носился Катков, а ему Помогал, старательно выделывая ногами замысловатые фигуры пляски, знакомый уже нам Саша. Из-под его обгоревшего клеша, как бахрома, свисали рыжие клочья кальсон. Кажется, он уже давно забыл, что в горячке боя поджигал себя вместе с танком. Наслаждаясь ритмом пляски, он чуть шевелит голыми надбровными дугами и в ответ на шутки, которые сыплются по кругу, улыбается тихой, застенчивой милой улыбкой. Как-то не верится, что это он стоял на танке, черный, среди клубящегося огня, с вскинутой к лицу рукой, но таким он останется в моей памяти навсегда.
— Жарь, Саша! Сыпь, Саша, мельче! — подзадоривают краснофлотцы, — и вдруг в шуме голосов я услышал из-за спины восклицания, которые как ножом ударили по ушам:
— О! о! гут руссиш….
— Ай, гут, гут!
Позади нашего круга стояли кучкой несколько пленных фашистов. На них тоже обгорели и одежда и волосы, и они тоже улыбались, но так жалко и испуганно, что неприятно было смотреть на них, и я поспешил отвернуться.
