Он подзывает своих моряков. Я смотрю на обступивших уже нас краснофлотцев и действительно начинаю чувствовать себя среди них, в своем танкистском комбинезоне, «голеньким». Поверх синих фланелек моряки по нескольку раз опоясаны пулеметными лентами, все обвешаны патронташами, гранатами, автоматными дисками. Диву даешься, как они только ходят под тяжестью всего этого вооружения.

— Что тут такое? — спрашивает кто-то из-за спины Каткова.

— Да вот, читаю сухопутнику устав корабельной службы — без оружия явился, — объясняет Катков.

— Не принимать!

Катков подначивает:

— А он еще автомат просит.

Раздаются голоса:

— Не выйдет!

— Отослать назад, доложить полковнику!

— Тоже нашелся!

Под комбинезоном моих командирских знаков различия не видно, и поэтому меня не удивляет, что краснофлотцы не стесняются в выражениях.

— Вот видишь, как у нас встречают голеньких! — подмигивая мне, говорит Катков.

Я показываю на свои замаскированные под копны танки, отшучиваясь, спрашиваю:

— А разве эти станки с полным набором инструментов у моряков не идут в счет?

Мгновенно поднимается буря восторгов. Краснофлотцы кричат: «Ура!» «Качать танкистов!»

Катков, конечно знал, что я тут с танками, и решил разыграть меня, так сказать, в порядке краснофлотской самодеятельности.

Мы сидим под кормой танка-копны. Катков интересуется нашими планами. Я предлагаю ожидать атаки немцев, отражать ее с места. К нам подходят три краснофлотца из резерва. Посредине идет моряк богатырского сложения и роста. На спине его висит баян, а на шее — ручной пулемет, от перевеса ложи задирающийся стволом к лицу. По бокам его, с автоматами на шее, идут тоже немаленькие краснофлотцы, похожие друг на друга, как близнецы.

— Ох, чувствую я, что сегодня дело у нас будет с музыкой! — говорит мне на ухо Катков и кричит: — Кирюша! Как твое мнение, атакнем?

Оба близнеца. вопросительно поглядывают на гиганта.

Кирюша помалкивает, играет пальцами на стволе пулемета, как на клавишах, легонько отталкивая его от лица. Наконец, говорит:

— Атакнем, товарищ политрук!

— Атакнем! Атакнем! — дружно поддержали сопровождавшие его.

Меня испугали возгласы одобрения моряков, которые вновь гурьбой обступили нас:

— Правильно! А то опять уйдут, как на полустанке.

— Поднять авральчик, пока они там еще не разобрались!

— Чего ждать? Атакнем!

С досадой на Каткова я подумал: «Раззадорил, теперь опять сорвутся», — и, потянув его за рукав, зашептал:

— Брось подначивать, видишь, уже атаковать собираются!

— Ну, что ж! Давай выбьем немцев из села, — предложил он.

— Правильно! Опередим их, — поддержал Жариков.

Шесть наших легких танков и около сотни моряков — это было все, что закрывало дорогу на город, пока полк двигался на новый рубеж. Поэтому, когда заговорили об атаке, первой моей мыслью было не допустить ее, но я тут же почувствовал, что если буду против атаки, меня просто сочтут трусом и я навсегда потеряю доверие у моряков, которые только что восторженно приветствовали меня как танкиста. Сначала я подумал: «Вот если бы здесь был Осипов!» Но Осипова не было, и я смалодушничал. А потом меня самого заразил этот порыв моряков: атаковать, выбить противника из села! Но все-таки я не совсем потерял голову. Катков предлагал, не мудрствуя лукаво, атаковать село прямо с гребня, то-есть бежать на виду у противника полтора километра. Это было уж явное безумие: ни один не добежал бы до села. Мне удалось уговорить моряков атаковать село балкой, для чего надо было взять километра два-три вправо. Чтобы не оставлять дорогу на город совершенно открытой, решили взять в атаку только четыре танка и два взвода краснофлотцев.

— Долой фланельки! — крикнул Катков. — Пойдем в тельняшках!

— Вот это правильно!

— Пусть немцы видят матросскую грудь!

И спустя минуту на поле среди копен выросли темные кучки сложенных по отделениям фланелек.

Мы торопились, чтобы немцы нас не опередили атакой. Но на полпути к Черногорке я услышал гул минометных разрывов, доносившийся к нам в балку с гребня, где осталась в обороне часть роты моряков. Потом в той же стороне начали стрелять танковые пушки. По звуку можно было определить, что стреляют немецкие пушки, и я понял: «опередили — уже пошли в атаку». Сердце упало, казалось, что все погибло и погибло по нашей вине: пока мы выйдем из этой балки немцы раздавят жиденький заслон, оставленный на гребне, и хлынут к Одессе незащищенной дорогой. Мелькнула мысль, что надо вернуться назад, но тут же погасла, так как краснофлотцы, соскочив с танков и развернувшись в цепь, уже сорвались в бег. Огромными скачками обгонял мой танк Кирюша с баяном и ручным пулеметом. За ним мчались два его дружка близнеца. Катков, стоявший на моей машине у башни, уже соскочил на землю и потерялся среди моряков.

«Нет, повертывать уже поздно, одно спасение — вперед, вперед, скорее, скорее!» — думал я, и меня била дрожь нетерпения.

Балка укрывала нас от противника, но и нам не было видно его до самого последнего момента, когда, вынырнув из оврага, мы внезапно оказались на окраине села. В садах, в сизом дыму беспрестанно мигали огоньки. От села в гору в противоположном нашему направлении поднимались две цепи немецких солдат, а впереди них шли танки, уже подходившие к гребню.

Еще раньше, чем я увидел боевой порядок противника, краснофлотцы Каткова повернули круто влево и вскарабкались на откос. Я услышал длинные очереди пулемета. Выше нас, на бугре, широко расставив ноги, стоял тот же Кирюша и бил из пулемета с руки. С криком «ура» краснофлотцы гурьбой понеслись по полю.

Мы оказались в тылу наступающих немцев. Левое крыло их задней цепи было сразу смято краснофлотцами. Левый фланг передней цепи, заметив позади себя моряков, пришел в замешательство. Два наших танка, влетев в соседний сад, чтобы занять огневую позицию, стали давить стрелявшую оттуда батарею минометов, а я, прикрывшись с кормы домиком, раздумывал в сомнении: то ли ударить по цепям немецкой пехоты, то ли предоставить краснофлотцам добивать их, а самим с места вести огонь по танкам. Микита убеждает меня «с ветерком, одним заходом прогладить немецкую пехоту, а вторым ахнуть по танкам». Но немецких танков было десятка два, и я боялся, что в поле они сразу уничтожат наши машины. Драгоценные секунды таяли, а я все не знал, на что решиться.

Но вот немецкие танки, идущие к нам кормой, подходят к гребню. «В чем дело? — думаю. — Почему наша оборона молчит, только ручные пулеметы на флангах заливаются? Почему оставшиеся на гребне танки не бьют по немцам, пока они еще на подходе? Зачем они подпускают эту лавину так близко?» Я не мог этого понять, а потом меня током пронзила черная мысль, — «Немцы в мертвом пространстве, недосягаемом для огня обороны, сейчас они выйдут из ложбинки, навалятся всей лавиной на оборону, она не успеет сделать ни одного выстрела, как будет раздавлена, и немцы свободно пойдут дальше в наш тыл прямой дорогой на Одессу».

Теперь для меня нет уже выбора. Я командую: «Огонь по танкам!» и, ныряя в башню, беру на перекрестие прицела левофланговый немецкий танк. Бьют пушки двух моих машин, к ним справа, из садов села присоединяют свои голоса два других оторвавшихся от нас танка.

Четыре машины ведут предельно частый огонь, но Дистанция слишком велика для прицельной стрельбы по движущимся целям — больше километра, — и только один немецкий танк останавливается подбитый. Немцы уходят из сферы нашего действительного огня.

Догонять их было поздно — еще несколько десятков секунд, и они сомнут оборону, перевалят через гребень — да и нельзя догонять, так как это значило оставить без прикрытия взвод Каткова. Передняя немецкая цепь, уже далеко поднявшаяся в гору, повернулась в нашу сторону, залегла и открыла огонь по морякам. Ясно, что через несколько минут все краснофлотцы Каткова будут перебиты, если только они сами не залягут. Но нет, моряки по прежнему бегут в полный рост широкими прыжками, обгоняя друг друга, как на кроссе.