Комбат бежит вперед, кричит: «Углубить окопы» телефонист, надрываясь, передает это же приказание командирам рот. В окопчиках вправо и влево приходят в движение черные спины, бескозырки, мелькают лопатки, выбрасываемая вперед земля.

А ведь верно, чорт возьми, замечание справедливое, товарищ полковник, — говорит старший политрук. — Пришел, гляжу — везде земля чернеет. Ну, думаю, значит, все хорошо — окопались, а оказывается, что нет, не все хорошо… Эх, Володя, — говорит он сам о себе, потереться бы тебе месяц-другой в пехоте, и тогда бы комиссаром, а то видишь, что получается.

Только потом я узнал, что это был комиссар полка Митраков. Осипов примирительно сказал ему:

— Такие штучки в гражданскую войну дорого обходились морякам.

По гребню, где первая рота батальона держала столовую дорогу с Березовки на Одессу, стали густо рваться мины и снаряды. А левее, в оврагах, не видно было ни одного разрыва.

— Похоже, что немцы пойдут в атаку по дороге. А мы ждали их по оврагам. Да, недомозговали! — уже на бегу говорил Яков Иванович, уточняя мне задачу.

Я спешил к своим танкам, а он — на батарею, стоящую там же в посадке. Телефон свой он уже приказал перенести туда.

— Это — мой главный калибр, — сказал Яков Иванович.

На огневые позиции я вел свою колонну вдоль железнодорожной насыпи. На северо-западе степь чуть приподнималась, и ползущие в сторону Одессы немецкие танки были нам хорошо видны. Немцы действительно шли столбовой дорогой.

По примеру старика-машиниста мои экипажи не пожалели зелени на маскировку. Наши танки приняли вид кустов, немецкий разведчик, пролетавший низко над железной дорогой, не обратил на нас внимания. Он развернулся над нами и полетел вдоль линии окопов.

Из-под вагонов нам сигналят шлемами Климов и Быковец, что-то кричат. Я отвечаю им сигналом «противник справа» и, надрывая горло, кричу, что будем держаться, пока их эшелон не увезут.

«Понятно. Понятно», — сигналят они мне в ответ.

Прикрывшись насыпью, мы встали на огневую позицию возле окопов моряков.

Сюда, на левую сторону железной дороги перекочевал со своим командным пунктом и майор Жук. Телефонист с аппаратом укрылся под насыпью, а комбат взобрался на башню моего пышно замаскированного танка.

— Теперь я как на мостике, — сказал он, довольный, что перед ним как на ладони вся ровная линия окопчиков батальона от наших танков, стоявших на левом фланге, до батальонных орудий и минометов, переброшенных на правый фланг, за столбовую дорогу.

Когда огонь всей нашей обороны, включая танки Климова, заставил взводные колонны пехоты противника рассыпаться серыми козявками по жнивью и эти козявки покатились назад, меня кто-то сильно затряс за плечо, отрывая от прицела. Я оглядываюсь и вижу встревоженно-недоумевающее лицо майора Жука.

— Смотри, пехота бежит назад. Это и есть атака? — спрашивает он, загораживая своими широкими плечами весь люк моей башни.

— Атака, — машинально отвечаю я.

— А где ж бой?

— Еще будет, видите танки идут.

— Сейчас поднимутся догонять.

Теперь уж я недоумеваю, спрашиваю:

— Кто?

— Мои краснофлотцы.

Микита, возмущенный, что в самый напряженный момент мне пришлось оторваться от прицела, бросает на меня и вверх свирепые взгляды.

Теперь в моем поде зрения одни немецкие танки.

— А-а-а… — врываются в башню человеческие голоса. — На мгновение крик прерывается, возобновляется снова чуть дальше.

— Чорт возьми, один взвод поднялся в атаку! — крикнул Жук.

«Неужели в самом деле — пошли в атаку? Да что они, с ума сошли?» — подумал я. Немецкие танки приближались, но я не выдержал и выглянул из башни. Комбата уже не было на танке. Он под насыпью гремел в телефонную трубку:

— Задержать! Остановить! Назад!

По ту сторону насыпи сверкали солнечные огоньки, игравшие на выставленных вперед штыках, голубели воротники фланелек и мелькали ласточкины хвосты бескозырок краснофлотцев, бежавших дружной гурьбой. Кругом ни одного звука. Все как будто замерло в удивлении. Я понял безумное намерение командира контратакующего взвода. Он решил преследовать повернувшую назад пехоту противника по свободному пространству между немецкими танками и насыпью железной Дороги.

— Вот сумасшедшие! — выругался я.

Вновь прильнув к прицелу, я увидел, что немецкие танки уже свернули в нашу сторону и идут наперерез контратакующему взводу краснофлотцев.

Это ломало все планы нашей обороны. Мы рассчитывали захлестнуть немцев в огневом мешке на столбовой дороге: противотанковые орудия справа, полковая батарея и танки на платформах — из глубины, а наши танки — слева. Теперь же, свернув к железной дороге, противник вышел из мешка. Все немецкие танки, а их было до двадцати, пошли на нас. Одни шли справа от насыпи, прикрываясь ею, другие перебрались через насыпь и обходили слева. Мы потеряли все преимущества своей позиции. Выручили меткий огонь полковой батареи и орудия танкового эшелона, повернувшие свои стволы вдоль железной дороги. Два немецких танка запылали у железнодорожной насыпи, остальные скрылись из виду.

Теперь надо было спасать этот сумасшедший взвод. Он куда-то исчез. Я послал вдогон за ними две машины.

— Ну, танкист, где же бой? — опять спрашивает меня комбат, нетерпеливо поглядывая с башни. — Если не считать контратаку этого взвода, у меня нет впечатления боя, — жалуется он. — Чистое поле, ни одного человека в движении, только техника действует.

Осипов вызывает его к телефону. Я слышу, как комбат кричит в трубку:

— Бой? Никакого боя у меня не было, товарищ полковник. Танки стреляли, да один взвод… Честное слово, товарищ полковник, трудно было удержаться, сам едва не сорвался. Как упустить такой момент, ведь за полтора километра повернулись к нам кормой! Весь батальон мог сорваться без команды… Слушаюсь, товарищ полковник.

Майор Жук возвращается к моему танку и говорит смущенно:

— Командира взвода требует к себе.

Он опять взбирается на башню и смотрит в бинокль. Мы с Микитой поглядываем и в сторону противника и назад, на разъезд, где все еще стоит эшелон с подбитыми танками, которые надо во что бы то ни стало вывезти.

— Товарищ командир, а у морского полковника тактика-то другая, — говорит Микита и спрашивает: — Правильно то, чи ни, шо мы по танкам не били, пока их пехоту не повернули назад?

«А ведь верно!» — думаю я, вспоминая, что по переданной Осиповым команде мы на пределе прицельной дальности вели огонь осколочными гранатами по пехоте и что Осипов приказал сосредоточить огонь по танкам только тогда, когда они подошли на дальность действительного огня. Конечно, дело тут не в новой тактике, и я знал, что самое главное отсечь пехоту противника, но выдержки вот нехватило: танки страшнее, и невольно прежде всего бьешь по ним, хотя для стрельбы по танкам дистанция еще слишком велика.

— Правильно, — отвечаю я Миките, смущенный его неожиданным вопросом, и ловлю себя на том, что один этот факт, подмеченный Микитой, говорит мне об Осипове больше, чем все мое довоенное знакомство с ним.

Машины, посланные за бросившимся вперед взводом, появляются из-за поворота железнодорожной насыпи, преследуемые артиллерийским огнем противника. На обеих машинах стоят и сидят моряки, но еще больше их лежит. Среди матросских фланелек сереют немецкие мундиры.

— Пленных везут! — кричит Заогородний.

— А мертвых не бачишь? — мрачно спрашивает Микита.

Первый соскакивает с танков молодой очень высокий командир — моряк с нашивками лейтенанта. Лицо его горит от возбуждения. Он лихо подбегает к комбату и, выпаливая слова, докладывает, что захвачены пленные. Комбат не слушает его, молча смотрит на танки, с которых краснофлотцы снимают своих убитых товарищей. Лейтенант замолкает на полуслове, мнется, оглядывается и вдруг в какой-то отчаянной решимости, показывая на пленных, испуганно жмущихся друг к другу, весело говорит:

— А все-таки догнали, товарищ майор!

Комбат, наконец, поворачивается к нему.