— А почему бы и не помечтать об этом завтрашнем… — сказал я.

— Не время мечтать! — опять резко оборвал меня Яков Иванович. — Услыхав свисток боцмана, мечту оставь в кубрике, а сам по трапу дуй наверх, подавай своему командиру смышленную голову и резвые руки.

Я напомнил ему то, что он говорил мне о мечте перед войной, когда мы сидели с ним однажды вечером в павильоне над портом и, смеясь, спросил:

— Значит, теперь, Яков Иванович, мечта ваша о Балтике осталась в кубрике?

— Эх ты. салоежник! — сказал он. — Вспомни гражданскую войну. Где балтийцы были? Везде были. Где опасно — там и балтийцы. Это не спроста! — и вдруг Яков Иванович заговорил совсем другим, доверчиво-дружеским тоном: — Знаешь, почему я мечтал вернуться на Балтику? Ну, как думаешь, почему?

— Возраст у вас, Яков Иванович, уже такой, когда человека тянет под родное небо.

— Эх ты, салоежник! — повторил он свое любимое словечко. — Ничего ты не понимаешь в душе балтийца. Для моряка небо родины везде родное, лишь бы звезды блестели!.. Признаюсь тебе, не думал я, что Одесса будет воевать, на Балтике ждал войну…

Яков Иванович сложил свою карту, сунул ее за борт кителя и в какой-то не ясной для меня связи с предыдущим сказал:

— Вот пишут: «Под давлением превосходящих сил противника», но хоть убей меня, не поверю, что противник сильнее нас. Нет силы, которая могла бы сломить нашу силу. Тут дело не в силе. Там, где отходят, есть, вероятно, какие-то другие причины.

Я засмеялся, показывая на свою карту, которую он только что вернул мне:

— А все же, Яков Иванович, вы вот тоже наметили следующие рубежи на случай отхода.

— Не путай, где боцман, где адмирал! Это — сущность маневренной обороны, — сказал он с досадой.

Получив задачу, я пошел к танкам, ожидавшим меня в садике у разъезда.

Мимо бесшумно продвинулся и остановился возле эшелона маневренный паровозик. Эта старенькая «овечка» была так замаскирована ветками и вела себя так осторожно, что казалось к эшелону подошел какой-то огромный зеленый куст. Из-за ветвистой зелени не видно было ни самого паровоза, ни дыма, ни пара, высовывалась только сивая голова старика-машиниста, с лицом, похожим на печеное яблоко, и двумя свисающими с него мочалами продымленных усов.

Я спросил машиниста:

— Ты что, дед, курсируешь тут на передовой? — и посоветовал ему: — Гони скорее свою «овечку» в Буялык.

— А вагоны с боеприпасами немцам оставить! — сказал старик и цыркнул сквозь зубы слюной.

— Смотри же, бой начнется — не вырвешься отсюда, — предупредил я.

— Мабудь такие щеглы, как ты, еще под столом ходили, когда я в гражданскую бронепоезда водил, — сказал он и, смерив меня сверкнувшим взглядом, чуть не весь высунулся из окошечка паровоза.

— У самого сын такой же вот щегол, только постарше — полковник. Где стыд, где совесть у вас? Вон эшелон битых танков стоит! Мы в гражданскую чуть не голыми руками воевали, а тут какую технику растеряли!

Старик был разъярен. Он уже не высовывался из паровозного окошечка, а вываливался, только каким-то чудом удерживаясь навесу. Я ждал, пока обидевшийся на меня машинист облегчит свою душу, но поток брани все лился на мою голову. И вдруг позади раздался громкий, спокойный и, как мне показалось, чуть насмешливый голос неожиданно появившегося Осипова:

— Правильно, дед, костишь, правильно! Целиком и полностью присоединяюсь к твоей резолюции — щеглы!

Это сразу сбило пыл со старика.

— Конечно — щеглы! — сказал он, остыв так же внезапно, как и вскипел. — А то что, может, скажешь — орлы?

Чья-то голая по локоть рука подала машинисту из невидимой за зеленью будки паровоза большую, с набором, дымящую люльку. Он энергично воткнул ее в рот. Рядом с его сивой головой появилась девичья головка в темном платочке, завязанном над лбом двумя торчащими ушками. Девушка весело подмигнула нам, и ее красивое, пышущее здоровьем и жаром паровозной топки лицо исчезло в облаке табачного дыма, выпущенного стариком, только улыбка как будто осталась и перебежала на лицо старика. Сцепщик замахал машинисту, и тот скомандовал:

— Настя! Задний!

Я спросил машиниста, где он видел эшелоны с танками.

— Были танки, а теперь битые горшки, — сказал он и снова цыркнув сквозь зубы, кивнул в северную сторону разъезда. — Продержитесь часа два — мы с дочкой и снаряды и танки утянем, — пообещал он.

Я побежал разыскивать этот эшелон. Меня ожидала там такая же счастливая встреча, как и в прошлый раз на станции Раздельной. Танкист, при моем появлении скатившийся с башни БТ-7 на платформу и спрыгнувший с нее прямо ко мне в объятия, оказался старшиной Климовым, которого у меня вместе с двумя машинами отобрал генерал на перекрестке дорог.

— Разбита коробка передачи и стартер, а все остальное, хотя и горевшее, но цело, — отрапортовал он. — А вот мой спаситель.

Вдоль эшелона к нам бежал старшина Быковец.

Климов, видимо, все еще был взволнован тем, что он пережил в бою, и спешил рассказать, как Быковец, У которого сгорел главный фрикцион и был разбит ленивец, прикрывал его горящую машину, пока у самого полпушки не стало, а потом взял на буксир и дотащил до станции.

Я сказал им, что будет сделано все возможное для спасения эшелона, но посоветовал не зевать и, если немцы прорвутся к полустанку, поджечь машины, а самим отходить с моряками.

— Нехай прорываются — у нас восемь действующих пушек, — сказал Быковец, показывая на платформы с искалеченными танками, стоявшие между двумя составами крытых товарных вагонов.

Все танковые пушки были повернуты стволами в одну сторону — к правому составу. Прежде чем я догадался, в чем дело, Быковец сильным рывком открыл дверь крытого вагона, в которую был направлен ствол пушки климовского танка. Вторая противоположная дверь вагона была уже открыта, и я, как картину в рамке, увидел молочно-желтое под солнцем жнивье, бурую степь и далеко синевший изгиб железнодорожной насыпи, из-за которой мы ждали противника.

— Вот наш сектор обстрела — 30 градусов вперед направо и столько же вперед налево для каждой действующей пушки, — заявил Быковец, показывая на второй состав порожняка, стоявший слева.

— Бронепоезд в засаде! — торжествует Климов. Пусть только покажутся, сейчас же начнем молотить, а они и знать не будут, кто их молотит. Лучшей маскировочки не придумаешь. Не вагоны, а амбразуры!

Я представил себе, как в открывшихся вдруг дверях восьми порожних вагонов мелькают огни орудийных выстрелов, и восхищенный находчивостью своих боевых друзей побежал к Осипову сообщить ему, что с разъезда моряков будут поддерживать восемь танковых пушек.

Осипов был за разъездом, в степи, на командном пункте одного из своих батальонов.

Черная форма, жадно впитывающая солнце, резко вырисовывала моряков, стоявших на светлом, выгоревшем жнивье. То, что называлось тут командным пунктом, представляло собой наспех вырытый окопчик, в котором могли поместиться лежа три человека, не считая телефониста, сидевшего с аппаратом в углу, в небольшом углублении.

Яков Иванович посматривал на черневшие впереди метрах в ста окопчики краснофлотцев.

— Жидковаты ваши укрепления, Жук, сказал он комбату, коренастому моряку с грудью колоколом и сильно загнутым вперед подбородком.

Комбат, погруженный в задумчивость, просиял, как будто его похвалили.

— Моряки китайских стен никогда не строили — сами стена!

Стоявший тут же высокий сухощавый моряк с нашивками старшего политрука засмеялся:

— Значит, и нечего стене за стеной стоять.

Осипов обернулся к нему. Выражение лица у него стало каменным.

— Товарищ комиссар, прошу вас зачеркнуть свою приписку. А от вас, Жук, чтобы больше подобного бахвальства я не слышал. — Он показал на черневшие в жнивье спины моряков и властно повысил голос: — Что это — гнезда черногузов или дельфины греются на солнце?.. Тоже развели тут антимонию, салоежники, в телячий восторг пришли от того, что краснофлотцы зады свои показывают солнцу. Поднять аврал на этой палубе! Зарыться в землю! Убрать зады! — командует он и, переходя на более мягкий тон, но с тем же каменно-спокойным выражением лица предупреждает: — Смотрите, вникайте, а не то попрошу у командующего рядовых пехотинцев и поставлю к вам инструкторами, пусть покажут морякам, как строить фортификацию.