Костяхин взмахивает рукой.

— Вперед! — кричит он Зубову.

Мы вскакиваем на танк, и через две-три минуты он выносит нас в долину, к разбитой немецкой батарее. Зубова интересуют результаты его работы, а мне хочется поскорее добраться до наших подбитых машин.

Мимо, натужно воя, проскакивают танки БТ. Это тот батальон, который ударил с высот и смял на шоссе немецкую колонну.

Я вижу командира, по пояс высунувшегося из башни с флажком в руке и наклонившегося вперед, как бы ища себе дорогу. Он напоминает мне полковника Васильева в момент нашей последней атаки под Дубно. В памяти проносятся сказанные им перед атакой слова о чести отчизны, и я забываю обо всем, кроме того, что передо мною враг. Костяхин тоже в каком-то упоении. Его мягкое, доброе лицо, несмотря на улыбку, становится грозным. Укрываясь за башней танка, мы выискиваем цели и указываем на них Зубову, который и сам находит достаточно целей для своей пушки.

Но вот жестокий минометный огонь заставляет нас соскочить с брони танка на землю. Рядом какая-то яма, прыгаем в нее.

Несколько минут мы пролежали в яме, прижимаясь к земле, потом огонь вокруг нас утих, мы подняли головы и стали оглядываться. Танк Зубова был уже далеко, он ушел вслед за другими машинами.

— Удрал, черт его возьми! — выругался Костяхин. — Наверное, и не заметил, что нас как ветром сдуло с брони.

«Кто же мне теперь оформит сдачу танков? В штабе соединения их не видели и, возможно, никогда не увидят», — думал я, вылезая из ямы.

— Все в порядке, танки там, где им надлежит быть — в бою, — успокаивал меня Костяхин.

Мы шли с ним по полю, на котором наши пехотинцы выстраивали в колонну пленных. К подбитым машинам Кривули и Смирнова подойти было нельзя. Возле них свирепствовал артиллерийско-минометный огонь. А потом над нашими головами стали пикировать «юнкерсы», и нам пришлось скрыться в лесу.

Так и не удалось мне узнать о судьбе своих боевых друзей. Тяжело было покидать их на поле боя в неизвестности, может быть убитых, а может быть раненых. Но что мне было делать? Все мои старания пробраться к подбитым танкам ни к чему не привели. Костяхин торопил меня. Я поехал с ним-единственным свидетелем того, как моя колонна втянулась в бой.

В штабе соединения, когда мы прибыли туда, все рации, державшие связь с полками, передавали приказ о возвращении частей на исходные рубежи. Немецко-румынские войска, форсировавшие Прут и прорвавшиеся к Сорокам, отброшены на двадцать километров, однако соединению приказано ночью отойти за Днестр, в район Котовска. Кажется, это начало общего отхода за Днестр.

Акт приемки начштаба подписал, не говоря ни слова. Почти все, что я мог сообщить ему, он уже знал. Связь в соединении работает прекрасно, управление боем налажено, беда только в том, что танков в частях осталось очень и очень мало. На мой вопрос о ремонтном фонде начштаба ответил коротко и сердито:

— Все, что можно восстановить, уже отправлено в Харьков.

На следующий день я был в штабе армии. Там мне сообщили, что в отношении ремонтного фонда округ запрашивал шифром и уже послан ответ, что ремфонда не имеется.

Вернувшись в Одессу вечером, я попал прямо на совещание, созванное начальником автобронетанкового отдела штаба округа. Представитель фронта, прибывший в округ, передал, что фронту нужны ремонтные летучки. В течение ближайших дней он потребовал от нас не менее пятнадцати летучек.

Но где взять необходимые для выполнения этого заказа трехосные ЗИС-6 и сложные электрозарядные агрегаты и кому поручить работу?

Раздается телефонный звонок. Я беру трубку.

— Говорят из горкома комсомола… Что же вы, товарищи дорогие, забыли о нас, не даете нам обещанных заданий? Бюро горкома поручило мне напомнить вам, что комсомол ждет.

Передаю трубку начальнику отдела и делюсь с ним пришедшей мне в голову мыслью, что для ремонтных летучек можно будет использовать шасси автомашин, имеющихся на Январке и предназначенных для автокранов.

После короткого телефонного разговора начальник отдела объявил нам:

— Замечательно, взялись! — и с улыбкой добавил: — я сам тоже был когда-то комсомольцем.

На этом совещание и закончилось. Начальник приказал мне немедленно мчаться в горком комсомола и помочь ребятам разобраться в технике дела.

Было за полночь. Члены бюро шумно обсуждали задание, наперебой докладывали, где и что можно сделать, где и что можно достать, требовали немедленно вынести решение об укомплектовании штата ремлетучек исключительно комсомольцами. Это, видимо, особенно интересовало собравшихся, как будто ремлетучки уже готовы и ждут только экипажей.

К концу ночи в горкоме собрались секретари заводских комсомольских организаций.

— Давайте чертежи, сейчас же приступим к работе, — заявили они.

Утром, приехав на Январку за шасси ЗИС-6, которые стояли на дворе возле деревообделочного цеха, я застал тут весь комсомол завода во главе со своим новым секретарем — высокой белокурой Верой из отдела технического контроля.

Она стояла в полной растерянности с бумажкой в руке. Теснившиеся вокруг нее ребята и девчата громко выкрикивали свои фамилии. Я спросил, что тут происходит, куда записываются. Комсомольцы примолкли, и Вера сказала, что у нее голова идет кругом: все хотят ехать на фронт, и она не знает, можно ли записывать всех желающих, и что вообще сначала надо решить вопрос, как быть с девушками, потому что они тоже записываются.

Тут опять поднялся страшный шум. Девушки стали кричать, что такая постановка вопроса возмутительна — ясно, что ехать должны все. Я ничего не мог понять, пока не узнал, что Вера начала дело не с того, с чего надо было. Собрав комсомольцев, она сразу же объявила запись желающих ехать на фронт в составе бригад ремонтных летучек. Я сказал, смеясь, что прежде чем ехать на фронт с ремонтными летучками, надо эти летучки сделать и это самое важное.

Когда я уезжал с завода, шасси автомашин уже стали обрастать кузовами, бригада комсомольцев механического цеха возилась с ремонтом старых, кажется, уже брошенных на свалку, токарных станков, инструментальщики изготовляли инструмент, электрики монтировали силовой агрегат, а Вера носилась от одной бригады к другой с планом-графиком в руке, в сопровождении целой толпы старых мастеров и инженеров, своих шефов и консультантов. Над местом сборки машин и станков комсомольцы натягивали огромное полотнище брезента. Решено работать и ночью.

Нашими войсками оставлен Каменец-Подольский укрепленный район Есть опасность прорыва противника к Одессе со стороны Вапнярки. Это, вероятно, и заставило командование выдвинуть ополченцев на окраину города, чтобы в случае прорыва было кому прикрыть Одессу.

Батальон наших январцев расположился на кирпичном заводе, у Лагерного шоссе, и здесь продолжал боевую учебу. Когда я приехал туда, ополченцы метали зажигательные бутылки по макету танка, сложенного из сырого кирпича.

Соскочив с машины, я увидел, как брошенная Разумовским бутылка описала синим дымком неимоверно высокую дугу. Она перелетела через макет танка и скрылась метрах в сорока от него, в глиняном карьере.

После минуты тишины раздался взрыв хохота. Я услышал голос бывшего секретаря комсомольского коллектива Январки Мили Пташного. До войны Миля с первыми весенними проталинами выводил на заводской задворок всех своих комсомольцев на соревнование по метанию гранат, дисков и толканию ядра, упорно отыскивая тех, кто сможет отстоять первенство завода на предстоящих городских соревнованиях.

Теперь он попрекал Разумовского:

— Эх, ты, батя, батя, да объяви ты свои способности до войны, все мировые рекорды по метанию были бы за Январкой.

Антон Васильевич смущенно отшучивался:

— Отстань, Миля, у человека только способности раскрываются, а ты с упреками.

Он взял другую бутылку, и она скрылась в его зажатой ладони. Антон Васильевич покрутил головой и сказал со вздохом сожаления: