Странно — то, что говорит Васильев, мало отличается от того, что говорит Немцев, но слова их действуют на меня совсем по-разному. Мне приятно, что Васильев доволен успехами дивизии, а реплики Немцева вызывают у меня досаду.

На Попели настроение Немцева тоже действует раздражающе. Замечаю: в его голосе уже проскальзывают суровые нотки.

Наконец, он нетерпеливо обрывает Немцева:

— Кажется, радоваться нет причин... Фашисты идут нахально и уверенно. Вероятно, клещи сомкнутся и с юга. Это значит, что мы отрезаны и по общему плану командования действовать не можем. Чего же стоят частные успехи? А вы говорите — всыпем, накладем... Связи с корпусом не установили, а должны бы установить. Кто виноват? Мы сами, мы не сумели установить. Вот и выходит: воюем мы храбро, а командуем плохо.

— Вы правы,— сказал Васильев.— За нашим малым мы теряем общее.

Решено завтра действовать энергично во всех направлениях и так, чтобы привлечь на себя как можно больше сил немцев, еще раз послать разведку на юг, в направлении Золочена, для установления связи с нашими частями.

Придя к себе в роту, я застал у моего танка всех командиров машин.

— Делим сухари,— весело сказал мне Кривуля, давая место в кругу.— Полагается четыре сухаря на брата.

— Вот что друзья,— сказал я.— Вряд ли теперь мы дождемся кухни. Эти четыре сухаря нужно растянуть на два дня.

Все согласились. Вопрос был только в том, с какого дня начинать счет — с сегодняшнего или с завтрашнего.

— Други,— сказал Зубов,— день прожили, так и нечего на него портить сухарь. Оставим на утро. А сегодня попасемся на горохе, тут на поле много зеленых стручков.

На том и порешили.

Васильев, обеспокоенный долгим отсутствием капитана Скачкова, послал меня разведать дорогу на Золочен. На обратном пути, возвращаясь с донесением, я подобрал капитана с пятью танкистами. Немцы, пропустив его танки, ударили с тыла, подбили их. Из экипажей спаслись только эти люди. Они всю ночь просидели в пшенице. Вот все, что я понял из сбивчивого рассказа капитана.

На гимнастерке Скачкова не было петлиц. Васильев заметил это и не стал слушать его доклада.

— Куда вы дели знаки различия? — спросил полковник.

— Когда пробирались обратно, снял с целью маскировки,— ответил Скачков.

Впервые я увидел Васильева в гневе. Он страшно побледнел:

— Как вы смели оскорбить меня, своего старшего командира, явившись ко мне в таком виде? И почему вы живы, если на глазах своих подчиненных отреклись от чести носить знаки различия командира армии советского народа?

Я думал, что он сейчас ударит его, он несколько раз забрасывал руки назад, стараясь сдержаться, и отвернулся с гримасой гадливости, исказившей лицо.

— Товарищ полковник, разрешите! — раздался голос йз группы танкистов, вернувшихся из разведки вместе со Скачковым.

Вперед выходит старшина Удалов.

Мне нравится его открытое, смелое лицо с белокурым вихром волос, выбившихся из-под шлема. «Но как он смеет в такой момент выступать перед командиром дивизии с защитой явного негодяя!» — думаю я.

Да, негодяя. Вчера он был моим командиром, а вот сейчас он стоит, опустив голову, и у меня нет к нему даже жалости,— одно презрение.

— В том, что наш командир жив, виноваты мы, его экипаж! — сказал старшина Удалов.

— То есть? — спросил Васильев.

— Разрешите по порядку, товарищ полковник,— сказал Удалов. Выскочили мы из подбитой машины и кинулись в пшеницу. Он отбежал от нас и сорвал с себя петлицы. Мы посоветовались с башнером и вынесли решение: расстрелять как предателя. Но потом решили — исполнение приговора отложить до постановления трибунала. Так что, товарищ полковник, если вы удивляетесь, почему он жив, то мы должны принять вину на себя. А что он понимал, что делал, так это точно, иначе зачем он, когда сюда подъезжали, все мою кирзовую куртку просил.

— О! А это что? — раздался голос подошедшего Попеля.

Васильев стал докладывать, о чем дело. Попель перебил его:

— Все ясно,— сказал он так спокойно, как будто ждал этого.— Ваш командир? — обратился он к Удалову.

— Нет, товарищ комиссар,— был нашим командиром,— ответил Удалов.

— Правильно,— сказал Попель,— был, но больше не будет. Не так ли, товарищ полковник?

— Если он отрекся от звания, которое ему дал народ, значит, он отрекся от народа,— ответил Васильев.

Попель приказал коменданту штаба отвести Скачкова к прокурору для расследования и предания суду военного трибунала.

Когда Скачкова уводили, я подумал, что его расстреляют, но меня это нисколько не взволновало. У меня было такое чувство, что случилась неприятность, которая могла нас сильно задеть, но не задела, минула — и теперь все в порядке.

— Будто из моего собственного тела занозу вытащили,— сказал Никитин.

Гадючка переживает это болезненнее всех. По тому, как он растерянно бродит вокруг своей машины, видно, что происшедшее выше его разумения, и наш механик тщетно ломает себе голову над тем, как могло случиться, что комбат так позорно струсил на глазах своих бойцов.

Мы намеревались наступать на район сосредоточения противника, но противник опередил нас, повел наступление с трех сторон: с Млынува на Дубно, с Сады Бельке на Подлуже и с Вербы на Птычу, то есть с севера, запада и юга.

Нашу оборону Попель построил так, что на каждом из трех главных направлений имеется сильный подвижной резерв, который может самостоятельно отразить атаку и в случае необходимости быстро прийти на помощь любому другому участку.

Васильев послал меня на северный участок к Волкову. Когда я получил задание, в штаб пришел председатель трибунала с приговором Скачкову. Трибунал приговорил Скачкова к расстрелу за трусость и измену.

— Что просил осужденный в своем последнем слове? — спросил Попель.

— Просил сохранить ему жизнь, обещал смыть позорное пятно,— доложил председатель трибунала.

— Хорошо! Предоставляю ему возможность в боях за отечество смыть кровью свой позор,— сказал Попель и велел коменданту передать осужденного в подчинение старшине Удалову.

Скачков должен искупить свою вину в пешем бою на глазах у всех.

С того дня, когда Волков первый раз повел свой тяжелый батальон в атаку на Лешнюв, он пьян от счастья. Каждая встреча с противником для него торжество. Когда наблюдаешь за ним в бою, кажется, что человек находится в состоянии экстаза, но нет — в башне с флажками в руках, в шлеме с радионаушниками он все, до мелочи, видит, все слышит, всем управляет. Горе тому экипажу, который опоздает выполнить его команду или начнет своевольничать. Он заметит это, хотя бы дело было в самый разгар боя, и его танк тотчас устремится к виновнику, а после боя виновник будет поставлен в круг танкистов на суд «правый и великий», как Волков называет разбор боевых действий. Здесь никто не будет забыт: и умные, и хитрые, и храбрые, и нерадивые — все получат по заслугам.

Каждый такой разбор Волков начинает и кончает одними и теми же словами:

— Приказ помнить буква в букву, выполнять по уставу, с понятием и разумной инициативой. Советуй командиру перед боем, в бою знай только приказ!

Я нашел Волкова в выступе леса у села Клещихи. Как и тогда под Лешнювом, он бегал от танка к танку, кого-то ругал, кого-то хвалил, с кем-то смеялся. Как всегда, он гладко выбрит и среди запыленных людей поражает блеском бархатного воротника своей черной кожаной куртки.

Волкову подстать приехавший со мной начальник политотдела дивизии старший батальонный комиссар Новиков, который водил нас позапрошлой ночью в налет на Козин. Мы действовали тогда врозь, но я хорошо видел, что колонна гитлеровцев, к которой он пристроился, пылала ярче, чем остальные.

В бою он такой же неудержимый|, как Волков. Как бы оправдываясь, он часто говорит: «В бою я должен быть с товарищем рядом». Красивого Волкова он называет «гусаром». Это довольно метко. Встречи их всегда веселые.