— О друг гусар, к тебе я обращаюсь! — приподняв руку, декламирует Новиков и крепко сжимает Волкова в объятиях.

— Чего изволите просить? — таким же выспренним тоном спрашивает Волков.

— Клинка для сечи! — восклицает Новиков.

Волков сразу преображается. Он страшно огорчен, что не может помочь другу, переходит со стихов на «жалкую прозу», разводит руками:

— Нет, друг, не могу! Обезличка будет. Все экипажи живы и здоровы. Но не унывай, поэт, садись на хвост моей машины, жди и вдохновляй нас,— и, взяв его под руку, ободряет: — Я разделю с тобой свой кров, пол-башни уступаю! Пойдем!

Перепилица всем своим видом выражает крайнее пренебрежение к врагу. Он лениво посматривает из своей башни на север, откуда должны вдоль шоссе наступать немцы. Его механик, грузин, чем-то обеспокоен. Уже второй раз на моих глазах, нетерпеливо высунувшись из своего люка и посмотрев на командира, он сокрушенно качает черной курчавой головой. Наконец, он не выдерживает и спрашивает:

— Товарищ командир, зачем смотришь и смотришь туда? Давай лучше поговорим вместе!

— Дывлюсь, чи е лучше место, чим там, где думаю трощить нимцив. Ни, нема!

— Чего нет, Перепилица? — спрашивает его подошедший Волков.

— Та кажу, що лучшего места нема, чем ото, в овражке, близ дороги,— и Перепилица показал, где это место, прося разрешения у Волкова выдвинуться туда вперед.

— Там я ни одного не пропущу, тильки дивитесь, щоб за спиною у меня не прошли.

— Хорошо! — соглашается с ним Волков и отдает подбежавшему командиру роты приказ: танк Перепилицы и еще одну машину выдвинуть вправо в лощину, к дороге.

Немецкие танки, беспрестанно ведя огонь, шли уступом к нам. Волков, весело блеснув зубами, собирался уже дать сигнал атаки, как из-за поворота лесной дороги выскочил танк Попеля. Появление его здесь было для меня полной неожиданностью. Я знал, что он уехал на центральный участок к Болховитинову.

— Иду в атаку!— показав на наступающих, сказал Волков.

— Подождите! — приказал Попель.— Отбивайте огонь с места, берегите танки!

Я усмехнулся про себя, подумав, что на горячего Волкова такое решение Попеля должно действовать, как ушат холодной воды.

Попель приказал открыть огонь, когда строй немецких танков показался над гребнем, за которым в лощине стояли в засаде танки Перепилицы. Одна за одной заухали пушки наших «тридцатьчетверок». Все они били по приближавшемуся к лесу уступу немецких танков. Это дало возможность средним танкам противника, наступавшим вдоль дороги, подойти к рубежу Перепилицы.

Подгоняемые нашим огнем справа, от переправ у села Иване, и слева из леса, где мы стояли, немцы поспешили укрыться в лотлине, но выскочив на гребень, попали под лобовой огонь пушек Перепилицы. Там сразу заклубился дым.

Одни немецкие танки загорелись на гребне, другие — уже спустившись с него.

Бой разгорелся на большой площади, от опушки леса до переправы через Икву, до которой было километра два ровным лугом. Наши танки, прикрывавшие мост у села Иване, увлеклись отражением атаки и забыли про свой тыл. Пользуясь этим, немецкие танки подошли к ним сзади по противоположному берегу Иквы и подожгли их один за другим. Попель приказал Волкову прикрыть переправу, и Новиков, упросивший своего друга поручить ему выполнить этот приказ, быстро разогнал огнем немецкие танки на восточном берегу.

Нам, стоявшим на опушке леса, видно было все поле боя. Волков помогал Перепилице огнем. На гребне уже горела цепочка немецких танков. Это было, конечно, самое яркое место боя. Мы насчитали там двадцать шесть горящих танков, и Попель, улыбаясь, сказал:

— Ну, вот и все. Победа, Волков, ваша!

В этот момент прибежавший из лощины радист-пулеметчик сообщил, что Перепилица и его механик погибли, нужно послать кого-нибудь на смену, чтобы вывести машину.

Немцы попятились на север, в село Хорупань. Попель уехал на южный участок обороны, а меня послал к Болховитинову за пленным, которого я должен был доставить на КП. Вою дорогу не выходили из головы слова Попеля: «Вот и все. Победа, Волков, ваша!» А перед глазами стоял Перепилица — такой, каким я его видел последний раз, лениво посматривавший в сторону противника.

К Болховитинову я явился, когда он отбил вторую танковую атаку немцев. Его танки меняли огневые позиции, а по опушке леса окапывалась пехота.

— Что за пехота?—окликнул я бегущего мимо младшего лейтенанта в заломленной на бок пилотке, которая только чудом держалась на голове.

— Моя! — бросил он не останавливаясь.— Готовим оборону.

— Не узнали? Помните атаку на Трытыны?— сказал стоявший рядом Фролов.— Это мой приблудный полк. Я умолил Болховитинова оставить его при мне. Вот и воюем вместе. Ну и парень! — он с восхищением посмотрел вслед убежавшему.— Чистый огонь! Подружимся с ним.

На южном участке нашей обороны немцы после упорных, следовавших одна за другой атак овладели селом Птыча и, главное, захватили мост через Икву. Однако дальше окраин села, несмотря на все свои попытки, гитлеровцы не смогли продвинуться.

Попель вернулся на командный пункт, очень довольный обороной, организованной на высотах севернее Птычи. Там — центр противотанкового узла, которым командует начальник нашей артиллерии старик-полковник, и пехота мехполка, усиленная бойцами, собранными из разных подразделений. За высотами танки.

— Настоящая позиционная оборона и очень живучая,— сказал Попель Васильеву.

Сегодня я сам имел возможность убедиться в этом. Васильев, решив съездить на южный участок, взял мою машину, и я поехал с ним.

Перед высотами у Птычи, в кювете у шоссе, стояли трофейные пушки, прикрытые листвой свежих веток. Тут же пехотинцы углубляли окопы, уже соединенные узкой ломаной траншеей. Среди бойцов я увидел дядьку Мусия, с которым ездил на разведку в Буды. Он на кого-то покрикивал, требуя, чтобы окопы были полного профиля. Дядько уже так освоился у нас, что начинает командовать. Он твердо убежден, что кто не был на «германской», тот и войны не видел.

— Показую, як робыть,— сказал он мне, когда я, поздоровавшись с ним, спросил, что он тут делает.

Было два часа дня. Немцы не стреляли.

— Миттагэссен делают,— объясняет нам старшина Ворон,— тот самый, которого я крыл «вдоль и поперек», выманивая из пшеницы.

— Откуда вы знаете? — спросил его Васильев.

— Из диспозицион,— ответил он.

Полковник заинтересовался:

— Из какой такой диспозицион?

— Профессор, профессор! — крикнул Ворон.— С немецкой бухгалтерией — ко мне.

Через минуту перед нами предстал измазанный землею худощавый белобрысый паренек в очках с одним треснувшим стеклышком, с книгой под мышкой.

Старшина Ворон взял у него толстый журнал в сером переплете.

— Вот она, диспозицион, как у них тут записано. Пожалуйста,— он раскрыл журнал на загнутом листке и ткнул в него пальцем,— 14.00 — миттагэссен — обед значит. Третий день проверяю на практике — и точно... До всего надо дойти, на все нужна диалектика, товарищ полковник.

— Правильно, товарищ старшина, согласен с вашей диалектикой,— засмеялся Васильев и, взяв журнал, прочел на обложке: — «Рава Русская, 23. 6. 41. Диспозиция второго батальона четырнадцатой танковой дивизии».

— Вот где наука! — изумился Ворон.— Только больно нудная. Каждому ефрейтору известно, где стать, сколько раз выстрелить и куда идти дальше.

— Кто переводил вам? — спросил Васильев.

— А вот моя ученая сила,— Ворон показал на белобрысого паренька,— чистый профессор.

— Так точно, товарищ полковник, переводил я,— звонко отрапортовал тот.

— Кончатся бои, товарищ старшина, направьте его ко мне,— приказывает Васильев.— Кстати, где вы взяли эту диспозицию?

— Утром двадцать седьмого за селом, в первой колонне подбитых машин. Бойцов кормить надо, а кухни нет, вот я и приказал осмотреть все машины, нет ли продуктов. Оказались сухие пряники и рыбные консервы. На банках стоит «Голландия», а внутри маленькие рыбки, вроде наших пескарей, только в лампадочном масле. Мучаемся с ними, а профессор ничего — по шесть банок в день ест. В одной машине лежал убитый офицер. У него в портфеле журнал и оказался, а в машине — бутылки с виноградными рисунками и подпись «Мимо». Проверял — соответствует своему назначению. Пьешь — в нос шибает, а в голову никак — значит мимо. Какой-то ихний квас...