— Иди в люди, не бойсь. Наша власть не даст пропасть, будешь человеком. Только помни одно: кем ты ни будь, а честь держи чище зеркала. Дядько твой против Шкуро с самодельной пикой ходил, другой с Сиваша не вернулся. Писал его командир — ахнул герой под Каховкой аглицкую таньку бомбой. Помни это.

«Сюда бы тебя, дед Клим. Поглядел бы ты на моих товарищей, может, поклонился бы ты им, дед»,— думаю я, вспоминая, как под Каменкой старшина-сверхсрочник занимал на шоссе оборону с горсткой пехотинцев — остатками полка, как Кривуля со своими пушечками поджидал в подсолнечнике, пока гитлеровские танки вплотную подойдут к нему, как лейтенант Фролов с окровавленной головой летел в атаку на подбитой машине, как резервные танкисты бросались с гранатами в руках на фашистские танки,— и думаю, что все ясно, надо лишь честно выполнять свой долг.

Только задремал, как почувствовал сильный толчок. Странно, что первой моей мыслью было: землетрясение. Танк подпрыгивает и качается, на лицо сыплются сучья и листья. Близко разрывается бомба, и сознание мгновенно проясняется. Мысленно ругаюсь: «Фу, черт, забыл, что на фронте».

Из башни вылезает Никитин и во всю силу легких кричит:

— Командир, вставайте! Тревога! Скорей в машину!

Но я уже и сам хочу скорее скрыться в танк. Кричу Никитину: «Назад!» и, как щука, ныряю в люк. Вовремя.

Не успел я повернуться и башне, как по обе стороны танка раздались взрывы и он закачался, наполнился песчаной пылью, запахом пороховой гари.

Снова и снова рвутся бомбы. Нас спасает песчаный грунт: бомбы глубоко входят в него, и осколки, теряя убойную силу, бессильно стучат по бортам машины. Прямое же попадание мало вероятно.

Сидим и прислушиваемся к завыванию бомб и свисту снарядов.

— Ночью я по радио слыхал,— говорит Никитин,— немцы опять бомбили Киев и Одессу.

«Одессу»,— думаю я, и у меня ноет сердце. Там любимая ждет меня со дня на день, не подозревая, что я в самом пекле войны. Я должен увидеться с нею. Пусть потом долго будем в разлуке, может быть, годы, все равно, только бы на минутку увидеть ее еще хотя бы раз.

Вдруг наступила тишина, мне показалось, что я оглушен, но нет — слышу человеческие голоса. Открываю люк. Медленно оседает песчаный туман. Дымят развалины сарая, где были пленные, горят штабные автомашины. Вылезаю из танка, хочу узнать, нет ли в роте потерь. У нас нет, но кругом много раненых и убитых. В роще недалеко горят остатки нашего тыла. Там гибнет все боевое обеспечение отряда, последнее горючее и боеприпасы.

Бомбежка захватила и штаб Попеля, но штаб уже работает. «До чего хитро и просто придумано»,— удивляюсь я, осматривая убежище, вырытое под днищем попелевского танка. Кругом земля изрыта бомбами, но никто из штабных командиров, сидевших в таких же щелях, не пострадал.

Проходя мимо, я слышал, как Попель пробирал начальника разведки дивизии. Голос у него был сердитый и в то же время удивленный.

Вчера у реки Иквы частями отряда была задержана подозрительная группа людей, одетых в абсолютно новое обмундирование. Никаких документов с ними не оказалось. Они назвали себя разведчиками стрелкового корпуса, который, по нашим данным, должен был действовать в районе Луцка.

Попель задержал этих людей и приказал начальнику разведки проверить правильность показаний задержанных и, если показания правильны, установить связь с их частью.

Ничего этого не было сделано. Попель сказал начальнику разведки, что за невыполнение боевого приказа его следует расстрелять, и, пообещав сделать это после, велел немедленно выслать для проверки сильную разведку.

Начальником этой разведки назначен наш комбат капитан Скачков. Попель передал ему два донесения-радиограммы в штаб фронта и Рябыцтеву об обстановке и о том, что горючее и боеприпасы на исходе.

Капитан Скачков, взяв с собой взвод танков, отправился на восток по маршруту Старо-Носовица — Судобиче. На север отправился в разведку Кривуля со взводом Т-37. Попель приказал ему разведать переправы через реку Икву, у сел Береги и Перевердув, и выяснить, не заметно ли там движения немцев в обход нашей обороны

севернее Млынува. В качестве проводника Кривуля взял с собой колхозника Игната, одного из тех, что гнали свиней.

Попель, кроме того, потребовал, чтобы ему срочно доставили четыре пары крестьянских упряжек с телегами и крестьянскую одежду на десять человек. Вскоре в батальоне было объявлено:

— Кто хочет пойти в тыл противника на разведку?

Все пожелали. Васильеву пришлось самому отобрать десять человек. В это число попал и я, так как мой танк был в ремонте. «Будет готов не раньше как к вечеру»,— заявил мне помощник по технической части.

Задачу объявил нам сам Попель. Каждая партия в два человека, переодетых под местных крестьян, пойдет в тыл врага, чтобы установить наличие сил противника на своем направлении, род войск и что противник делает или куда двигается. Мне досталось разведать район села Буды.

Только Попель успел поставить задачу, как из главной рации донесся радостный голос радиста:

— Корпус поймал! Есть! Попеля вызывают! Скорее командира к аппарату, а то волна уйдет!

Вслед за Попелем мы все кинулись к рации. Радист торжественно объявил, что говорит сам Рябышев, требует, чтобы мы дали ему боевую обстановку и доложили о боевом составе частей открытым текстом.

— Ты что, хлопче, шутить, собрался? — спросил радиста Попель.

— Что вы, товарищ бригадный комиссар. Командир корпуса запрашивает.

— А голос Рябышева знаешь?

— Нет.

— А ну, дай наушники.— Попель приложил их к уху.— Не выдумывай,— он с досадой отдал наушники радисту.— Это не Рябышев, у него голос не такой.

Но «корпус» настойчиво повторял свое требование.

— А голос его радиста помнишь? — спросил Попель начальника рации.

— Помню, этот не похож.

— Ну, то-то, а ты мне — корпус, корпус... — засмеялся Попель.— А свое место, где стоим, не передавал?

— Нет еще.

— Смотри, а то дадут они нам авиацией такого, что ног отсюда не уволочишь.

Попель потребовал, чтобы «корпус» запросил его по кодовой таблице.

— Ругаются, не хотят,— доложил радист и вдруг заволновался, сказал: — Похоже, что голос заместителя начальника связи.

— Дело темное,— сказал Васильев.

— Темное? — усмехнулся Попель.— Сейчас все ясно будет,— и он приказал радисту передать «Рябышеву», что ответит ему, когда он скажет, какой фирмы у Попеля охотничье ружье.— Это лучший ключ,— сказал Попель.— Если действительно Рябышев, то он не ошибется. Перед войной он охотился с моим ружьем... Ну, вот, теперь все ясно,— смеялся Попель, добродушно похлопывая по плечу Васильева, когда радист доложил, что волна ушла.— Гитлеровцы думают, что мы лопухи и сразу укажем, где им лучше атаковать нас сегодня. Нема дурных, господин Клейст.

В разведку иду с Никитиным. Проводником берем с собой колхозника Мусия, товарища того добровольца, который ушел с Кривулей. Переодевшись крестьянами, сидим на возике, в который впряжена пара худых кляч. Чтобы выдать себя за беженцев, везем гору домашнего скарба. За возком плетутся привязанные к нему две старые коровы и одна кляча.

План наш такой. Дядько ведет нас лесными тропами к южной окраине Буды. При выходе из леса Никитин остается ожидать нашего возвращения и наблюдать за селом, с ним остаются две лошади. Мы с Мусием въезжаем в село на одной лошади. В случае, если задержимся там, Никитин должен возвратиться в часть самостоятельно по старой дороге.

Уже после перепряжки, когда мы оставили Никитина в лесу, меня начал точить червь сомнения: не подведет ли Мусий, не сболтнет ли чего-нибудь, что может выдать нас при опросе комендантским патрулем. Я то и дело искоса поглядывал на него, заговаривал с ним, наказывал ему, как себя держать в селе. Он отмалчивался с таким видом, как будто он тут главный, сам все знает — и только не мешайте ему. Но когда мы выехали из рощи перед селом и увидели, что все окраины его забиты немецкими танками и автомашинами, дядько сразу оживился и стал вслух выражать свои мысли.