Когда в наступающих сумерках мы вытянулись в колонну в направлении Бялогрудки, к нам подошли Попель и Васильев. Танкисты собрались вокруг них. Я думал: вот, может быть, последний вечер в моей жизни; грустно стало, и я сразу вспомнил много хорошего, даже такого, чего никогда не вспоминал.

Молча посмотрел Попель на Новикова, на каждого из стоящих в кругу и тихо сказал:

— Помните, товарищи, одно: мы люди советской эпохи, каждым своим шагом отстаиваем будущность Ро

дины. Успех кроется в выполнении долга каждым членом экипажа. Не забывайте этого, и счастливо всем возвратиться.

Темная южная ночь. На горизонте зарницы пожаров. Небосклон чист только позади, на востоке, но и оттуда, справа и слева, доносятся отдаленные орудийные раскаты. Придерживаясь опушки леса, мы обходим село Бялогрудка с севера и с запада и, чтобы не растеряться в темноте, держимся в плотной колонне — машина возле машины.

Ориентиры карты не совпадают с местностью. Это нас беспокоит, и мы часто останавливаемся, всматриваемся в каждый бугорок, но ни нужного нам перекрестка полевых дорог, ни сарая, возле которого должны проехать, не видно. Где-то далеко влево блеснул огонек фонаря и послышался моторный шум. «Шоссе»,— решили мы. Берем еще вправо и едва движемся на тихом газу. Перед нами затемнели сады и строения. Слева и справа — ясный шум машин.

— Козин!— объявил Новиков, приказал приготовиться к бою и следить за его машиной.

Едва перематывая гусеницы, танк Новикова берет влево,— подальше от села, чтобы не наткнуться на сторожевое охранение.

Нам надо въехать в Козин под видом немецкого подразделения. Люки у всех закрыты, за исключением танка Новикова. Наш командир высовывается из башни и кричит:

— Ферфлюхтер русиш швайн!

По движению, которое слышим во тьме, определяем, что мы у шоссе. Оно забито колоннами немецких танков, двигающихся из Козина в сторону Дубно. Гитлеровцы не обращают на нас внимания. Да разве может им, упоенным успехом своего наступления, прийти в голову, что окруженные советские войска отважатся на дерзкий ночной налет?

У Новикова за спиной вспыхнул зеленый сигнальный фонарик — «Внимание», и наша колонна, повернув, медленно идет параллельно шоссе.

На мой танк кто-то вспрыгнул. Это Новиков, но голоса я его не узнаю,— должно быть, от напряжения он говорит с каким-то странным присвистом.

— Вместе с задней машиной пристраивайся в хвост следующей колонны, наблюдай назад, увидишь — горит, бей с тыла к голове.

Соскочив с моего танка, он подбежал к следующей машине. После мне стало понятно внезапное решение Новикова. Он принял его, увидев, что фашисты идут ротными колоннами. Интервалы между ними позволяют нам незаметно для идущих сзади пристраиваться к идущим впереди. Но тогда, стоя у обочины шоссе, я думал только одно: «Скоро ли появится новая колонна, где она, проклятая?»

Такое напряжение, кажется, вот-вот что-то лопнет внутри, как перетянутая струна. Наконец, слышу приближающийся от Козина шум. Вот она, эта колонна. Головная машина проходит мимо нас. Мой танк, стоящий у шоссе, может заинтересовать любого немецкого офицера проходящей мимо колонны. От этого не стоится на месте, приказываю медленно двигаться вдоль шоссе. Так и есть: кто-то уже заинтересовался нами. От шоссе наперерез нам бежит человек и машет фонариком: «Стоп». Мелькает мысль: «Оглушить». План возникает молниеносно, и в то же время я с ужасом думаю: «А сели колонна остановится поджидать офицера?.. Что тогда?...»

Срывающимся от волнения голосом объясняю Никитину, что он должен делать, и этот широкоплечий волжанин, которому тесно в немецкой башне, выскочив из нее с молотком в руке на противоположную от подбегающего немца сторону, уже копается у гусеницы. Я пытаюсь ругать его по-немецки, но горло сжимают спазмы, приходится глотать слова. Подбегает немецкий офицер. Он мне кричит что-то, что — не пойму. Прикидываюсь, что мне мешает шум тарахтящих на шоссе танков, спрашиваю: «Вас? Вас?» — а сам смотрю на Никитина и думаю: «Ну, дорогой, глуши скорее». Тот продолжает сосредоточенно бить молотом по кормовой броне. Немец, махнув на меня рукой, направляется к нему. Я вижу, как рука офицера касается плеча моего башнера, стоящего к нему спиной, и в этот момент занесенный молот резко опускается не вперед, а назад, на голову врага.

Офицер упал, не издав ни звука. Взглянув на шоссе, я увидел, что колонна продолжает двигаться, уже проходит ее хвост, и на сердце сразу отлегло, почувствовал себя свободно, как будто вынырнул из страшной глубины.

Круто повернув вправо, мы вышли на шоссе, догнали колонну и пристроились к ней в затылок.

Я оглянулся. По неосторожно мелькнувшему огоньку определил, что сзади идет следующая колонна. Все спокойно. Значит, еще рано. На левой обочине в легковой машине дремлет шофер. «Машина этого офицера. Как хорошо, что он не из колонны, повезло!» — подумал я и с удовольствием нащупал за пазухой документы, снятые с убитого.

Далеко сзади поднялась стрельба. Я скомандовал:

— Вплотную к последнему танку!

Мы почти уперлись в него пушкой. Стреляю в башню и второй раз в башню. Танк остановился. Никто из этого танка не выскочил, и он не загорелся. Это меня радует. У нас еще темно, а позади, где стрельба становится все сильнее, уже совсем светло. Мой напарник, следовавший сзади, обходит меня и тоже стреляет. Ему не повезло. Танк, в который он стрелял, вспыхнул яркой свечой, к тому же экипаж успел выпрыгнуть, и, чтобы уничтожить его, пришлось открыть пулеметный огонь. Теперь светло не только сзади, где действует Новиков,— там сплошное зарево,— но и тут, около нас. Гитлеровцы уже поняли, что их кто-то расстреливает. В голове колонны началось движение в сторону, паника.

Я выстрелил в немецкий танк, спешивший нам навстречу, но, кажется, промазал, так как только после выстрела моего напарника он съехал в кювет. Эти выстрелы выдали нас. Двигаться по шоссе стало невозможно. Трассирующие снаряды летали вдоль шоссе и с хвоста колонны в голову, и с головы колонны в хвост. Наша машина рванулась на обочину, в темноту лощины. Отъехав подальше от шоссе, мы увидели, что вся колонна, в панике рассыпавшись по полю, спешила назад, в Козин. Два немецких танка, стоявшие в отсвете пожара, развернув башни назад, вели огонь вдоль шоссе по своей шедшей им навстречу колонне. Колонна не замедлила ответить. То тут, то там вспыхивали костры. Это веселило Никитина.

— Свои своих бьют! — кричал он.

Я еще раз не удержался — выстрелил. Выстрелил и мой напарник.

С шоссе в нашу сторону тотчас полетели огненный серпантин из пулеметов и красные ленты трассирующих снарядов.

Все-таки нам посчастливилось: гитлеровцы заметили нас, когда Новиков уже дал сигнал отхода. Увидев пулеметные трассы, прочертившие небо сзади влево от шоссе, и зеленые ракеты, мы стали отходить на тихом газу, с пушками, развернутыми назад, преследуемые роем трассирующих снарядов.

Когда наша группа, потерявшая в бою два танка, вернулась в отряд, Попель и Васильев стояли на высотках у шоссе и наблюдали за тем, что происходит у Козина, освещенного горящими танками.

Новиков доложил о выполнении задания. Уничтожено 50 танков противника.

Видимо, от атаки с юга фашисты отказались. Они уходят назад, на Козин. Атака с запада теперь не страшна. Эту атаку встретит Болховитинов из Птычинского леса.

Все экипажи, участвовавшие в рейде, получили благодарность за верную службу.

Впервые я увидел Микиту вполне довольным боем — такие рейды, видимо, в его вкусе. Обыкновенно, как бы ни был успешен бой, он находил предлог, чтобы поворчать на кого-нибудь, а тут его прямо-таки распирало от удовольствия. Он в восторге от батальонного комиссара Новикова:

— Вот це комиссар! Академик! Чапаев! Як задумал, так и зробил.

Последнее — высшая похвала в устах Микиты.

Засыпая на корме танка, вспоминаю почему-то весну голодного 1922 года. На Трудовском руднике вновь завертелось, блестя на весеннем солнце, колесо подъемной машины. Дома нет хлеба, пашут поле коровой. Я, двенадцатилетний мальчуган, решаю идти на шахту, чтобы помочь выбивающемуся из сил отцу. Дед Клим провожает меня и напутствует: