— Ну, раз погнали, теперь уже будем гнать, только успевать заправляться,— уверенно заявил Никитин.

— До Берлина,— подтвердил Гадючка и вздохнул: — Эх, побачить бы, шо там за зараза!

Рябышев слез с танка и подошел к Попелю. По улыбающимся лицам видно, что оба они довольны первым успехом. Теперь они прямо смотрят друг другу в глаза, угощают один другого папиросами. Теперь уже незаметно той настороженности во взглядах, которыми они искоса окидывали друг друга перед атакой и которая угадывалась тогда в каждом их слове.

— Ну что, Николай Кириллович, подстрелил что-нибудь? — спрашивает Рябышев.

— Кажется, да,— говорит Попель.— Два раза по белым крестам между домами стрелял, но результаты так и не пришлось увидеть.

— Подбили! — не удержался я.— Бронеавтомобиль.

— Тяжелый, с пушкой! — добавил из башни Никитин.

— Ну, все равно. Хотя он и тяжелый, но это, дорогой мой, уважаемый Николай Кириллович, то же самое, что из охотничьего четвертого калибра волчьей картечью по воробью. Да разве твою пушку можно портить на такую мелкоту!

— Ничего не поделаешь, Дмитрий Иванович, каков рыбак, такова и рыбка, — отшучивался Попель, намекая, очевидно, на свой маленький рост.— Я, знаете, человек без претензий,— что бы ни попалось, не откажусь.

Хороший принцип: — довольно мотнув головой, сказал Рябышев.

— Дмитрий Иванович, признавайтесь, а почему вы согласились пойти в атаку впереди боевых порядков? — спросил Попель, когда я отошел.

Он, вероятно, думал, что его разговора с генералом никто не слышит, но я, стоя за танком, все слышал.

— Потому, что мы с вами люди новые, друг друга еще не знаем. Ясно?

— Вполне,— сказал Попель.

— В таком случае, Николай Кириллович, не будем больше испытывать друг друга и не советую тебе больше рисковать, как сегодня, через заградогонь. Хорошо, что это был минометный, да и калибры батальонные, а если бы артиллерийский, вряд ли отделался одной гусеницей.

«Так это были минометы, вот оно что, а я считал, что артиллерия!» — разочарованно подумал я.

Рябышев долго пытался связаться по радио с нашей дивизией. Он то и дело спрашивал радиста:

— Ну что, работает рация Васильева?

— Нет, не работает,— отвечал тот из танка.

— Эх, подводит меня Васильев!— злился Рябышев.

— Когда приедете в дивизию,— увидев меня, сказал Попель, не забудьте передать полковнику Васильеву, чтобы расследовал, почему не работает его рация. Виновника взгреть, да так, чтобы долго помнил.

Повторив приказание, я обратил внимание начальства на то, что правее нас впереди, километрах в десяти на северо-востоке, часто рвутся авиабомбы и за садами то появляются, то исчезают большие стаи самолетов в дымчатом зареве неба.

— Видно, комдив ведет бой,— высказал я предположение.— Может быть, он сейчас тоже впереди своих боевых порядков...— невольно вырвалось у меня.

Я как бы продолжил то, о чем все время думал, прислушиваясь из-за своего танка к разговору Рябышева и Попели.

По удивленным и широко раскрытым глазам, смотревшим на меня, я понял, что генерал догадался, что я слышал его разговор с Попелем. Он недовольно гмыкнул, боднул назад головой, вдруг насупился, метнул колючий взгляд и, сказав протяжное «да», повернулся к занятому чем-то Попелю, предложил ему ехать назад в лес к Бродам, на КП.

— Попытаемся связаться через главную рацию,— объяснил он свое намерение и приказал мне следовать за ним.

Теперь и над нами плыли косяки фашистских бомбардировщиков. Развернувшись, они пошли, снижаясь, на север к Королувке, куда двигались танки дивизии Мешанина. Оттуда уже доносились взрывы. Ясно было, что гитлеровцы, обнаружив направление нашего наступления, принимают меры, чтобы помочь своей бегущей легкобронетанковой дивизии и остановить продвижение нашего корпуса.

Попытка генерала Рябышева поймать нашу дивизию с главной рации штаба корпуса, куда мы прибыли уже с час, пока не дала результатов. Я стою у своего танка на опушке редкого леса и ожидаю очередного приказания. Здесь же, на опушке, в двухстах метрах сгрудились автомашины штаба корпуса.

Микита сидит на носу танка, спустив ноги внутрь своего люка, забавляется с пойманным им в лесу зайчонком и рассказывает, как однажды на весновспашке он набрал полную пазуху зайчат, потом одарил ими всю детвору в колхозе.

— А с тобой що мени робыть? — спрашивает он, поднимая на ладонях к лицу испуганно сжавшегося в комок зверька.— Отпустить в лес — так машины задавят, взять с собой в экипаж — так от страха околеешь. Ты ж — тварь, дикий зверь, ты же ничего не понимаешь в войне.

Над нами пролетают немецкие бомбардировщики, и где-то правее оглушающе рвутся бомбы. Выскочив из леса, я вижу, что враги бомбят опушку, где расположен штаб генерала Баранова.

— Наш лес бомбят? — спрашивает меня Никитин.

— Наш.

Держись, хлопцы, сейчас и нам достанется трохи от этой собачьей свадьбы,— почему-то со злорадством говорит Гадючка, прижимая зайчонка к груди.

— Эй, оракул, придержи язык, а то первая бомба оторвет тебе его! — советует Никитин.

— А шо це такэ «оракул»? — интересуется Гадючка.

— Это в Греции когда-то был такой главный брехун,— смеется Никитин.

Я предчувствую, что Гадючка сейчас «с пол-оборота заведется».

— «Юнкерсы»! — угрожающе говорит он, подняв палец к небу, выпускает зайчонка на волю и кричит ему: — Тикай у норку. Швидче тикай!

Где-то далеко, слева от нас, разорвалась бомба, а другая засвистела совсем близко, правее.

— Ага, оракул-брехун! — кричит Гадючка, успевший нырнуть в машину и захлопнуть люк.— Ховайте, товарищ студент, свой ученый ковпак у башню, а то утеряете.

Гадючка не унимается, но Никитину уже не до него.

— Смотрите, все бегут из леса в поле! — докладывает он свои наблюдения.— Эх, черт возьми, выдали себя, теперь они ударят по опушке.

Услышав это, Гадючка кричит мне снизу:

Товарищ командир, раз люди из леса, давайте мы поглубже в лес.

— Попробуем,— предлагает Никитин.

Я соглашаюсь, и только наша машина тронулась с места, как неподалеку слева начали пачками рваться бомбы. Взрывы быстро приближались к нам, подгоняя нашего механика. Танк шел, виляя между толстыми деревьями. Лес гудел, стонал и трещал.

Когда все стихло, мы по искалеченному лесу вернулись к штабу.

Дымятся разбитые штабные машины, точно белыми голубями усеяна поляна листками штабных документов. Подбегаю с Никитиным к разбитой машине, из которой торчит антенна. Рядом из воронки поднимается генерал Рябышев и, взявшись за голову, согнувшись и пошатываясь, идет к другой большой воронке, в которой за двумя толстыми сваленными деревьями Попель бинтует кому-то голову.

— Николай Кириллович, цел? — спрашивает Рябышев.

— А? — не отрываясь от дела, как-то глухо переспрашивает его Попель.

— Цел, говорю?

— А как же! — улыбается Попель.— Немного царапнуло по мякишам, и в голове какой-то чертополох, а так ничего... А у тебя как, Дмитрий Иванович? — спрашивает он севшего на край воронки Рябышева.— Тоже отметился?..

Санитары подбирают раненых. Попель смотрит на разбитые штабные машины, грустно качает головой, говорит:

— День начинает портиться...

— Уже испортился,— прерывает его Рябышев — Главная рация вдребезги, остальные перекалечены, осталась только одна — оперативного отдела.

— Тогда нечего сидеть, поедем к Васильеву,— предлагает Попель.

Рябышев приказывает мне вести их.

Не успели мы отъехать, как на штаб стали пикировать вновь появившиеся стаи самолетов.

Во время первой бомбежки, отсиживаясь в лесу, мы не видели, сколько над нами авиации, а теперь, с дороги, куда ни посмотришь, везде косяки самолетов, всюду— и вдали и вблизи — взрывы. Там горит большой участок леса, там дымятся рощи. В гуле разрывов непрерывный треск. Это взрываются густо набившиеся в рощи машины с горючим и боеприпасами. Хорошо, что эти машины стояли не у шоссе, а то нельзя было бы по нему проехать.