Да, иначе быть не может. Значит, немцы хотят обогнуть нас севернее и через Яблонувку идти дальше на Топорув или на Броды.

По сути дела задача была выполнена, я уже знал, куда враги идут и где они форсируют Буг, но уж очень соблазнительно сновали перед нами по шоссе немецкие машины.

— Наведем-ка порядок в немецких колоннах! — предложил Кривуля.

Мы решили, если удастся, взять налетом пленного.

Как только черный грузовик, вынырнув из-за угла рощи, мелькнул в моем прицеле, я выстрелил. Он загорелся, съехал в кювет и свалился набок. Рядом ухнула пушка Кривули. Еще один грузовик, протащившись немного по инерции, застрял в кювете и загорелся. Мой танк врывается на шоссе. Обгоняя нас, несутся остальные танки. Подмяли тягач, тащивший пушку. Гитлеровцы рассыпались по ржи, только спины мелькают.

Взяв с головной машины раненого немецкого шофера, мчусь в хвост колонны, откуда машет мне Кривуля. Он стоит у легковой машины, вытаскивает из нее раненого офицера. Невдалеке лежит раздавленный им «опель».

В окошечке «опеля» видны витой погон полковника и бархатные петлицы. Внутрь машины пробраться не удается. «Что ж, возьмем хотя бы полковничьи знаки различия как вещественное доказательство», — решаю я.

Из Деревляны в нас летят снаряды. Разворачиваем машины и несемся обратно. На выбоинах и бугорках, когда танк делает прыжки, дед Титок вскрикивает: «Ой, Иисусе!» — и цепко хватается руками за башню. Лицо его, цвета юфтевой кожи, посерело и вытянулось, побелевшие губы что-то шепчут.

— Смотрите, смотрите,— тормошит меня Никитин: — никак наш дедок с ума спятил!

Перелезаю на корму и сажусь рядом с дедом у башни.

— Что с вами, дед?

— Як бы знав, не повел,— крестится он и с ужасом смотрит на сидящих рядом пленных.

Подходим по шоссе к Краске. Земля гулко дрожит от взрывов. Над головой проходят группы желтобрюхих бомбардировщиков с крестами на крыльях. Красно горит.

Дед, забыв, что едет на танке, выпрямляется во весь рост. Наверное, заметил свой горящий дом в числе десятка других. Мы едем среди двух стен огня. Горят дома, горят машины, небо лижут языки пламени.

На повороте дед прыгает с танка наземь, распластывается, вскакивает и, припадая на одну ногу, бежит к крайним пылающим домам. Вот он остановился, стоит сгорбленный, потом что-то кричит, грозя кулаком небу.

В Красне нас встретил начальник разведки. Узнав, что я везу пленных, он приказал сдать их ему и зайти в штаб корпуса. Оказалось, что Васильев здесь, только что приехал. Я застал его разговаривающим с Рябышевым и Попелем.

— Разведка вернулась,— сказал он, увидев меня в сенях.— Ну, что, где немцы?

Докладываю: немцы ночью ушли за Буг, у села Деревляны, маскируя отход артогнем, и вышли на шоссе Топорув — Броды, севернее нас.

Результаты опроса пленных, доложенные штабным командиром, подтвердили наши данные. Пленные — из артиллерийского полка той самой легкотанковой дивизии, с которой мы вчера вели бой. Дивизия идет на Броды и должна овладеть ими к 10 часам утра 25 июня и закрыть дороги на Дубно. Севернее ее наступает 14-я танковая дивизия той же армии Клейста.

Теперь я уже кое-что понимаю в обстановке. Несомненно, гитлеровцы идут на перехват нас. Удастся ли нам опередить их у Брод? Я ждал, что скажет начальство. Все трое стояли молча. Вдруг Попель издал какой-то смешной звук, точно хотел что-то сказать, но спохватился и проглотил готовые сорваться с уст слова. Его смуглое лицо с большими черными глазами осветилось улыбкой, которую раз увидишь и не забудешь. «Тут же все ясно», — красноречивее слов говорит эта улыбка.

Удивительно, как Попель меняется, когда заговорит. Кажется — суровый, неприступный, а скажет слово — и сразу видишь, что сердечный, мягкий человек.

— А не думаете ли вы, товарищ генерал-лейтенант, шо цей господин Клейст, хай ему неладно буде, идет на авантюру? — сказал он.

Генерал посмотрел на него недоверчиво.

— Как это понять? — спросил он.

— Мне кажется, он хочет связать наш корпус своим прикрытием, этой несчастной дивизией, а главными силами выскочить севернее через Броды на кременецкие просторы. Так что поспешим в Броды.

— Если это действительно его главные силы,— уклончиво сказал Рябышев.— А вы как думаете? — спросил он Васильева.

Васильев сказал, что он согласен с Попелем — южнее нас танковых частей противника не замечено, а севернее, кроме той, с которой мы имели дело, наступает еще одна дивизия.

Выслушав Васильева, Рябышев подошел к карте и, водя по ней карандашом, стал неторопливо излагать всевозможные варианты действий противника и свои контрмероприятия на все варианты. Он долго рассуждал так вслух, с железной логикой, на основе самых незначительных данных оценивая противника, пока, наконец, утомив Попеля, который стал уже нетерпеливо похаживать возле стола, не принял решение.

Решение генерала совпадало с тем, что было сразу предложено комиссаром: корпус продолжает марш на Броды, идет лесными дорогами и с выходом в район Брод занимает оборону.

Сегодня я кое-что узнал о нашем корпусном начальстве, и это мне дало возможность понять взаимоотношения Рябышева и Попеля. Вместе они работают недавно. Рябышеву уже за шестьдесят лет. В первую мировую войну он воевал солдатом, в гражданскую очень быстро выдвинулся, командовал кавалерийской дивизией, кавалерийским корпусом. В танковых войсках он новый человек. Наш корпус принял незадолго до войны. Может быть, поэтому, как мне кажется, он чувствует себя не совсем свободно, хотя человек он с большой боевой славой.

Попель в гражданскую войну тоже был кавалеристом, потом кончил артиллерийскую школу, в танковых войсках он с первых дней их существования в Советском Союзе. Видно, что комиссар очень хорошо знает технику, лучше, чем командир, но, когда они вместе, этого превосходства незаметно, во всяком случае оно не бьет в глаза. Я понял их взаимоотношения так: Попель очень осторожно советует, а Рябышев осторожно принимает советы.

Нам дали возможность полчаса отдохнуть. Кривуле пришлось потратить много труда, чтобы разбудить экипажи, в том числе и меня.

Идем во втором эшелоне со штабом дивизии. Небо пока спокойно, лес тоже.

Первый эшелон — полк Болховитинова — в районе Ясенув столкнулся с разведотрядом немецкой легкотанковой дивизии, обошедшим Броды с юга и перерезавшим нам дорогу. Тяжелыми батальонами с ходу Болховитинов опрокидывает этот отряд, загоняет его в болота, в леса и продолжает движение на Броды. Получаю задание выйти со взводом моей роты в разведдозор, вести разведку до встречи с противником. Справа по шоссе на Дубно действует наша разведгруппа, а впереди должны быть части двух мехкорпусов.

Броды и Червоноармейск забиты всеми родами войск. За Червоноармейском — одиночные окопы пехоты, встречаются отдельные группы бойцов, идущих лесом. У часовни перед мостом через реку Сытеньку — два легких броневика. Спрашиваю у лейтенанта, с опаской поглядывающего за реку:

— Кто такие?

Оказывается, разведка одного из корпусов, которые согласно развединформации штаба нашей дивизии должны быть впереди нас. Узнаю от лейтенанта, что части его корпуса отходят на левый фланг.

— А кто впереди? — спрашиваю.

— Никто. В Комарувке немцы,— говорит он неуверенно.

Вот тебе и развединформация! Выдвигаюсь на северную опушку леса, оттуда веду наблюдение за Комарувкой. Далеко вправо и влево слышен гул массы машин, но противника не видно.

Из леса выскакивают два танка. По характерному быстрому ходу и носовому покачиванию узнаю БТ. Они буквально облеплены танкистами. Выхожу навстречу.

Танки резко остановились. С переднего соскочил танкист, направился ко мне. Сидевшие на броне рассыпались у машины.

— Эй, кто вы? — спросил подошедший ко мне танкист.

Из-под широких смоляных бровей, сросшихся на переносице, на меня смотрят воспаленные глаза. Такие глаза я видел у товарищей, грузчиков нашей артели, после трехдневных авралов в Мариупольском порту, когда мы экономили стране золотые рубли, которые приходилось платить за простои иностранных кораблей.