— Профессор, прикройте вашу топку.

Скрипки не слышно уже, но все прислушиваются, не заиграет ли еще, не подберут ли румыны мелодию нашей песни.

— Не подберут! Для наших песен нужны и наши струны, а они вот где, — говорит Антон Васильевич и постукивает себя по груди.

— А может, подберут, они же музыканты, — смеется Катя.

Кто-то предлагает, если так, спеть еще.

— Правильно! — поддерживают его. — Пусть подбирают.

Вся траншея грянула «Распрягайте, хлопцы, коней», но эту песню оборвал жестокий минометный налет на наш участок. После этого все сошлись на том, что хотя в уставе и не сказано о песнях, но ясно, что на переднем крае лучше не петь.

Катю и командира роты вызвали на КП батальона. Они побежали по ходу сообщения, и я побежал с ними. В пути мы успели перекинуться с Катей только несколькими словами. Теперь в этом батальоне, почти целиком состоящем из ополченцев, мало осталось наших январцев — кто ранен, кто убит. О судьбе своего жениха Катя уже несколько недель ничего не знает. При проверке ополченцев выяснилось, что он — командир запаса, и его назначили в другую часть командиром взвода. Недолго пришлось им повоевать вместе.

Начальник отдела срочно вызвал меня по телефону к себе в штаб. Когда я вошел в его подземный кабинет, он вынул из папки листок и молча подал его мне. Я читал, не веря своим глазам. Это был приказ об эвакуации советских войск из Одессы. Мне приказано постепенно свертывать на заводе работу, все запасные части и материалы, необходимые для ремонта машин, запаковывать и готовить к отправке в Севастополь. Прочитав приказ, я должен был дать расписку, что все это будет сделано в тайне.

Подполковник протянул мне свою авторучку. Я взял ее, но долго не в силах был расписаться, хотя под приказом были уже расписки всех наших командиров. Ничего не понимая, я растерянно переводил взгляд с начальника на комиссара, с комиссара на начальника. Мелькнула мысль — не шутят ли они. Но лица их были серьезны. «Что-то не то, видимо, в приказе есть какой-то скрытый смысл и он до меня не дошел, — подумал я. — Ведь вчера еще было приказано готовиться к зиме, создавать запасы на несколько месяцев. В чем же дело? Разве успех нашего контрнаступления не доказал, что противник уже ослаб, выдохся. Почему мы должны оставлять город, когда ослабевший противник уже отчаялся взять его и переходит к обороне?»

— Что случилось? — спросил я, наконец.

Подполковник, занятый своими мыслями, не понял моего вопроса, посмотрел на меня удивленно, а Костяхин сказал:

— Случилось то, что 11-я немецкая армия вот-вот прорвется в Крым. 72-я дивизия немцев, воевавшая против Осипова, обнаружена уже на Перекопе. Немцы не дураки, понимают, что Севастополь для них сейчас важнее Одессы. Значит, у нас теперь одна генеральная задача — во-время попасть к Перекопу.

Он помолчал, пристально глядя на меня, и добавил со своей обычной застенчивой улыбкой:

— Не теряй масштабов событий и помни, что думать о завтрашнем дне — значит думать о победе.

В этих словах и в улыбке явно чувствовался какой-то намек. Смысл его я понял вечером, когда Костяхин неожиданно появился на заводе и ошеломил меня сообщением о решении Военного Совета произвести на рассвете второго октября контрнаступление из района Дальника. Приказ об эвакуации и одновременно приказ о наступлении — это уже никак не укладывалось в голове. Я возликовал было, решив, что эвакуация отменяется, но оказалось, что цель контрнаступления на участке, где противник последние дни проявляет наибольшую активность, состоит как раз в том, чтобы обеспечить организованную эвакуацию города. Для этого надо дезорганизовать противника, создать у него превратное представление о наших истинных намерениях.

— Победа будет наша, когда на глазах фашистов из порта уйдет последний корабль, а они все-таки не поверят, что мы оставили город, — сказал Костяхин.

НА БОРТУ КОРАБЛЯ «ВОЛГА»

16 октября 1941 г.

Впереди море уже посветлело. Там, где осталась Одесса, все еще клубятся темные, багровеющие тучи, освещенные снизу заревом пожара.

Наши танки на борту большого океанского транспорта «Волга», идущего в строю других транспортов под охраной боевых кораблей. На судне только что прозвучали звонки боевой тревоги — «торпедная опасность». Такой сигнал с наступлением рассвета подается теперь в море всегда, хотя бы и не было замечено никаких признаков подводных лодок. На рассвете экипаж корабля должен быть в боевой готовности номер один, так как именно в эго время подводные лодки противника стараются атаковать наши корабли. Если до восхода солнца противник не будет обнаружен, дается команда «отбой».

Я расположился среди танкистов, разлегшихся на верхней палубе у носового зенитного орудия, которое смотрит сейчас по ходу корабля. Все вокруг меня спят. Бодрствует только расчет орудия. Впервые после долгого перерыва я берусь за дневник. С чего начать? Все переплелось, все мелькает — дни, люди, события. Вспоминается наше последнее контрнаступление в районе Дальника, радость успеха, который превзошел все наши ожидания, томительная тревога при вести о том, что от боевого порядка наших танков оторвалась машина Никитина. Никитину всегда удивительно везло, и нам долго не верилось, что на этот раз счастье изменило ему. Мы нашли его машину в яме, заваленной бревнами, обгоревшей. Вероятно, она на большой скорости влетела на вражеский блиндаж и провалилась в него уже охваченная пламенем. Кривуля часто отчитывал Никитина за то, что он чересчур увлекается в преследовании врага. Вместе с Никитиным сгорел в танке и его друг, комиссар батальона Николаев. В этом же бою погиб в другой сгоревшей машине милый сорванец Вася — младший из двух братьев-воспитанников.

Не остыло еще чувство, пережитое на митинге в цеху после того боя. Никто не открывал этот митинг, никто не просил слова. Просто один рабочий за другим поднимался на танк и выкрикивал слова гнева, боли, призыва к мести. Братишка погибшего Васи, вскочив на танк, стал вдруг всхлипывать. Он разрыдался совсем по-детски, с заплаканными глазами замахал кулаком и закричал, что отомстит фашистским гадам.

Потом мы «подчищали» завод, собирали и упаковывали танковые детали, материалы, провожали заводских — кого в армию, кого в эвакуацию, кого в подполье для работы в тылу врага, и попрежнему занимались ремонтом танков, которые не выходили из боев. В эти же дни мне пришлось побывать в Крыму. Я был командирован в Крым для того, чтобы получить район сосредоточения танкового батальона, подготовить самое необходимое для нашей ремонтной базы.

Во время моей командировки Микиту назначили командиром заградительного отряда, в который вошла и большая часть танкистов-ремонтников. Задача этого отряда состояла в том, чтобы не пропускать к порту ни одной машины, не имеющей эвакобилета с указанием корабля и часа погрузки. Все остальные машины загонялись во дворы и уничтожались. Таких отрядов, наделенных полномочиями Военного Совета, было создано несколько. Микита распоряжался на Комсомольской улице, патрулируя проходы в баррикадах. Здесь мы и встретились с ним после моего возвращения из командировки.

— Ну, як там, в Крыму, товарищ командир, позиции для нас подготовили? — спросил он, спрыгнув с подножки какой-то грузовой машины.

Я ответил Миките, что крымские позиции ждут нас.

— В таком случае все в порядке. Лишь бы на позиции скорее встать, а где — начальству виднее, — сказал он.

У ворот морского госпиталя, из которого выносили раненых, я встретил Федю. Он стоял тут в полном боевом вооружении с тремя моряками, обвешанными автоматами. На головах всех белели повязки.

— По совместительству выполняем одно задание — отбираем у раненых оружие и отправляем его на передний край, — сказал мне Федя.

Задание это он получил от Осипова. Яков Иванович, заезжавший в госпиталь попрощаться со своими ранеными моряками, обнаружил у кого-то под подушкой автомат.