— Впервые появятся, и такие страшилы! Успех обеспечен, — сказал он.

Опять наше танковое начальство собралось, чтобы посмотреть, как действуют «январцы» — на этот раз уже не на полигоне, а в бою.

Атаку решено было произвести рано утром, но противник, накануне продвинувшийся на этом участке, стал развивать успех и занял над оврагом одну высотку. Другая осталась ничейной. Танки стояли под ней, в изгибе балки. Отсюда они и пошли в контратаку.

Сначала они медленно ползли по узкому оврагу цепочкой — машина за машиной, а когда вышли в степную лощину, развернулись. С нашего наблюдательного пункта долго не было видно их. На высоте, занятой противником, началась паника, и наша пехота, поднявшаяся в контратаку за танками, легко отбила свои траншеи на этой высотке. А Кривуля все не возвращался. Мы уже думали, что вся его рота погибла, но она вернулась в полном составе и притащила с собой на буксире четыре трофейные пушки. Преследуемые артиллерийским огнем танки едва двигались — моторы перегрелись.

— Виноградник, грунт мягкий, — пожаловался Кривуля, вылезая из машины.

Мы окружили его, стали наперебой расспрашивать, как показали себя в бою танки.

— Если мораль заставит, можно воевать и на этих «утюгах», — заявил он.

«Мораль» — любимое слово Кривули. Оно означает в его устах и долг, и необходимость, и дисциплину.

На другой день Кривуле еще раз пришлось сводить «январцев» в бой. Дело было горячее — в районе Вакаржан, на главном направлении удара противника. Из десяти танков Кривуля в том бою потерял две машины, но остальные притащили на завод двенадцать трофейных пушек. После этого даже Микита изменил свое отношение к «январцам».

В числе трофеев, захваченных танкистами во время нашего контрнаступления в восточном секторе, оказался ящик с тщательно упакованными и смазанными вазелином генеральскими саблями. По предложению Кривули, который привез этот ящик на своем танке, одну саблю решено было преподнести в подарок полковнику Кудюре. Несколько дней сабля эта, завернутая в плащ-палатку, лежала в штабе под койкой Костяхина. Наконец, выдался случай — мы с комиссаром должны были по пути на передний край проезжать поселок Застава Первая, где стоит штаб Кудюры, и Костяхин захватил с собой саблю, чтобы передать ее полковнику.

Кудюру мы застали в штабе в трагический для кавалеристов момент. Кто-то, похожий на Тараса Бульбу, докладывал полковнику, что одна мина разорвалась у самой коновязи, — ранено десять лошадей и все в живот.

— Дорезали? — мрачно спросил Кудюра.

— Чем им подыхать без пользы, лучше заготовим из них сухую колбасу на зиму, — ответил осанистый седоусый командир.

— Правильно, — подумав, согласился Кудюра. — А теперь вот что: готовь коней к эвакуации. Таков приказ Военного Совета. Нельзя допустить, чтобы их тут зазря перебили… Ничего, ничего, не падай духом, казак. Негде нам, дорогой мой, казаковать больше. На этом блюдечке — под блюдечком подразумевается площадь нашей обороны — в намет не перейдешь, в море свалимся…

Костяхин сокрушенно покачал головой:

— Опоздали с подарком. Жаль, сабля больно хороша.

Я размотал плащ-палатку и пергамент.

Кудюра принял саблю на обе ладони, вынул ее из ножен, стукнул по клинку концом ножен, послушал звон, потом протер лезвие платочком, дохнул на сталь и, увидев, что запотевание быстро сошло, воскликнул:

— Булатная! Златоустовская!

Кудюра так размахивал саблей, что загнал нас с Костяхиным в разные углы. Я из своего угла стал несмело убеждать его, что сабля отменная, хотя, к сожалению, и не Златоустовская, а румынская.

— Что вы мне голову морочите! — рассердился он. — Вот посмотрите, взмахнешь — и с любого супостата две половинки сделает… — и он еще раз продемонстрировал нам это, при каждом взмахе выкрикивая: «Эх, ртутью налитая!»

Затем он поднес к нашим глазам эфес и сказал:

— Вот оно, клеймо завода! — А вы мне — румынская!

Действительно, клеймо было наше, советское. Видно, сабли достались противнику с каким-то эшелоном.

— Кони пусть плывут за море, а клинков котовцы сдавать не будут — сказал Кудюра угрожающе.

— Так точно, товарищ полковник! — подтвердил похожий на Тараса Бульбу седоусый командир. Он напомнил мне котовца, которого я встретил у ворот казарм во время формирования кавдивизии. И грустно стало за дядьку Нечипора: ведь он приехал в дивизию со своими хлопцами на конях, выращенных в колхозе им самим.

Ночью по улицам города в сторону порта двигались пехотные подразделения. Начальник и комиссар отдела, которых я застал в кабинете сидящими на койках в раздумье друг против друга, сообщили мне, что эта дивизия, недавно прибывшая в Одессу, срочно грузится на транспорты для переброски в Севастополь.

— Что это значит? — в тревоге спросил я.

— Это значит, что дивизия выполнила свою задачу, а кроме того, еще значит, что в опасности Крым. Наши войска не смогли удержаться на Турецком валу и отошли на Ишуньские позиции, — ответил комиссар.

— Только об этом никому ни слова, — предупредил начальник.

Больше мне не было сказано ничего, но и так все ясно: Крым — наша база. Если противник ворвется

в Крым, трудно придется Одессе.

Днем на заводе были командующий и секретарь обкома партии. Они интересовались не только тем, как завод работает, но и тем, как он подготавливается к зиме, какие-имеет запасы и что нужно еще заготовить, чтобы зимой работать бесперебойно.

— Угля и кокса хватит на три месяца, — доложил директор.

— Этого мало, — сказал командующий.

Он обещал в ближайшие дни подбросить угля, чтобы создать на заводе полугодовой запас топлива. На такой же срок должен быть создан и запас металла. Для этого велено поднять все свалки металлолома в городе.

По всему видно, что надо готовиться к тяжелой зиме. Войска старательно совершенствуют траншеи, строят блиндажи, землянки, запасаются топливом. Я видел на переднем крае блиндаж, построенный саперами для образца. Блиндаж — типа дота. Его не разобьет снаряд, не страшна ему и пятидесятикилограммовая бомба. Рассчитан он на взвод, но пока в нем только два бойца, назначенные для охраны и заготовки топлива — стеблей подсолнуха и кукурузы.

Зарывается в землю и противник — он тоже начал рыть траншеи, уже не удовлетворяется окопами. В восточном секторе после нашего контрнаступления фашисты перешли к обороне. У них уже появились тут минные поля. Нашим морякам эти поля пригодились для выявления огневых точек противника. Делается это так. На минное поле выходят тракторы, толкая перед собой несколько цементных кругов, заготовленных для колодцев. Передний каток взрывается на мине. Артиллерия противника начинает бить по тракторам. Тогда Осипов командует тракторам «назад», а корабельная артиллерия, засекшая батареи противника, открывает огонь.

Конечно, фашистское командование не оставило еще надежды до наступления зимы захватить Одессу. В южном и западном секторах противник непрерывно ведет разведку боем, бросает в атаку батальон за батальоном, но успеха ему эти атаки не приносят. Боеспособность гитлеровцев уже заметно упала.

В одном ночном поиске моряки захватили приказ командира 13-й пехотной дивизии противника. Для укрепления боеспособности своих солдат командир этой дивизии требует «ввести во взводах замыкающих, а в ротах, батальонах и полках — заградительные отряды» и приказывает «расстреливать на месте всех убегающих».

Опять фашисты начали усиленно обстреливать город из дальнобойной артиллерии. Теперь она действует из района Григорьевки. Оттуда бьют более мощные калибры, чем те, что стреляли с Чебановских высот, но огонь неприцельный — ведется по площадям. Противник выбирает какой-нибудь квартал города и бомбардирует его через равные промежутки времени. Бомбардировка продолжается ровно час. Страдает исключительно мирное население.

Штаб обороны со всеми своими отделами перебрался в подземелье, так называемый объект «А». Кабинеты находятся теперь на глубине сорока-шестидесяти метров от поверхности земли. Этажи соединяются витыми лестницами. Освещение — электрическое полного накала.