Наша «скорая помощь» не потребовалась. Противник подбил только один БТ, но и этот танк вернулся из атаки своим ходом. Задача, поставленная командованием, полностью выполнена. Пехотная дивизия соединилась с морским десантом. Войска противника, оказавшиеся в окружении, частью уничтожены, частью взяты в плен. Из кольца выскользнуло только несколько легких немецких танков и с батальон пехоты, но и они не спаслись. БТ Кривули и моряки загнали их в лиман и потопили.

К вечеру танковый батальон сосредоточился возле нового наблюдательного пункта Осипова, вынесенного вперед на несколько километров. Последним из атаки вернулся комиссар батальона Николаев с машинами Никитина и Дерябина. Увлекшись преследованием противника, они оторвались от боевого порядка танков — ушли в направлении станции Кремидовка и пропадали несколько часов. Уже не оставалось надежды, что они вернутся, и вдруг — оба пропавшие БТ мчатся вдоль железной дороги.

Первая машина была перегружена, корма присела к земле. Танкист — это был Никитин, — высунувшись из башни, размахивал наганом — грозил кому-то. Когда танк приблизился, мы увидели на корме машины две огромные бочки — ведер по двадцать каждая. Вцепившись в эти бочки, на танке стоял какой-то человек в пиджаке, без шапки, с растрепанными волосами.

Николаев и оба его экипажа вернулись очень взволнованными. Оказалось, что, вырвавшись вправо, они с хода захватили станцию Кремидовка и часа три удерживали ее, ожидая, что вот-вот подойдет пехота. Израсходовав все боеприпасы, они примчались назад, чтобы выяснить, почему не двигаются главные силы. Трудно было убедить их, что взятие Кремидовки не входило в нашу задачу, что танки и пехота отведены по приказу командования. Люди не могли понять, как это так: противник в панике бежит, а мы прекращаем преследование и отходим назад.

Человек, стоявший на корме танка, не сходил с машины — все держался за бочки, точно руки приросли к ним.

Никитин стащил его за шиворот.

— Слезай, сволочь, приехал, — сказал он и пояснил нам. — Должно быть, бургомистр. Бабы его откуда-то выволокли и притащили к нам на суд, когда мы эти бочки с вином грузили на складе в Кремидовке. Хотели веревками привязать, но завозились с бочками, тяжелые, черт их подери, и забыли про него. Сам, подлец, приехал.

Рядом с танками курсировал бронепоезд «За Родину», постреливая куда-то вправо. В направлении железной дороги противника не было видно. Моряки не спеша окапывались на отвоеванном рубеже. Танкисты выгружали из своих машин трофеи — оружие, боеприпасы, кипы документов какого-то разгромленного штаба гитлеровцев. Под конвоем одного-двух моряков в сторону шоссе шли колонны пленных. Тягачи тащили трофейную артиллерию.

Настроение у всех нас было возбужденное, казалось, что теперь война пойдет уже совсем по-другому и опасность для Одессы миновала. Разговоры шли только о наступлении. Все почему-то решили, что не сегодня — завтра начнется большое наступление советских войск, хотя как раз в этот день утром было передано по радио о том, что наши войска оставили Киев.

У башенных стрелков Мишки и Васьки глаза горели восторгом. В матросских бескозырках, с танкошлемами, висящими у поясов, они, вероятно, воображали себя бывалыми солдатами. Костяхин, подозвав их обоих, притянул, обнял и спросил:

— Ну, как, ребятки, не очень испугались?

Мишка, обидевшись, что с ним разговаривают, как с маленьким, сказал только:

— Спросите у командиров.

А Васька стал уверять, что он ни чуточки не испугался, что машина очень здорово летела, «как дракон», он и заметить ничего не успел — делом был занят, пушку без конца заряжал, гильзы выбрасывал.

В двадцативедерных бочках, привезенных Никитиным, оказалось вино. Всем досталось по ковшу.

Не успели мы чокнуться, как появилась немецкая авиация, в тот день совершенно не показывавшаяся над полем боя. Самолетов налетело сразу столько, что приходилось считать уже не отдельные машины, а эскадрильи.

И первый удар немецких пикировщиков был по бронепоезду «За Родину». Прямым попаданием бомба разбила контрольную площадку и паровоз. Когда мы подбежали к окутанному дымом бронепоезду, моряки уже вытаскивали из паровоза машиниста и его дочь. Их положили на скате насыпи. Настенька была убита, все на ней намокло кровью, а старик, смертельно раненный, кричал что-то в беспамятстве. Бомбы вокруг рвались, но мы стояли у насыпи, опустив головы, — не могли с места сдвинуться. К горькому чувству обиды примешивалось чувство вины, которое всегда возникает у солдат, когда он видит на поле боя погибшую рядом с ним женщину.

— Эх, товарищ командир, как это мы так допустили… — сказал мне Никитин.

С востока порт и город больше не обстреливаются. Немецкие дальнобойные орудия, захваченные на Чебановоких высотах, выставлены у оперного театра. На длинных черных стволах пушек — выведенные мелом надписи: «Она стреляла по Одессе — стрелять больше не будет. Факт. Ручаемся». Под каждым ручательством длинный ряд подписей.

Остальное все по-старому. С наступлением сумерек у трамвайных остановок попрежнему выстраиваются длинные очереди женщин с детьми, узлами, подушками — население на ночь перебирается в катакомбы. Начинают выползать из города к передовой эшелоны с боеприпасами. Там они разгружаются и одновременно спасаются от бомбежек. Немецкая авиация бомбит Одессу преимущественно ночью.

Танковый батальон опять стоит на заводе — доукомплектовывается машинами. Закончено формирование роты «январцев». Мы не отказываемся от надежды улучшить конструкцию этих уродливых машин, ломаем себе головы над тем, как бы сделать их чуточку пониже, более устойчивыми, но беда не только в том, что они очень высокие, узкие. Как только мы сняли с них пушки, изменили башни, «Январцы» больше не опрокидываются — ходят, хотя и по-черепашьи. Усилить действенность огня пулеметов — вот чего мы теперь добиваемся.

На «Январце» четыре пулемета, но прицелы на пулеметах пехотные, никаких оптических приборов нет, наблюдение ведется невооруженным глазом в узенькие щелочки — трудно цель найти, трудно попасть в нее, а еще труднее управлять этими машинами в бою.

На полигоне, когда сколачивалась рота «январцев», присутствовало все наше танковое начальство. На завод мы возвращались довольно унылые. Беспокоило, что командир роты явно не справлялся с управлением всеми танками. Командиры машин, занятые наблюдением в своем переднем секторе, не замечали его сигналов.

Сидя в конторе цеха, мы долго думали, что делать, и пришли к решению, что первый раз в бой роту «январцев» должен повести Кривуля.

— Тут только один Кривуля может обеспечить успех, — заявил Костяхнн, и все с ним согласились.

Было предложение временным командиром этой роты назначить Микиту, но пришлось отказаться, так как Микита не мог побороть своего отвращения к этим «утюгам», как он окрестил «январцев». Кустарные, допотопные машины оскорбляют его гордость танкиста, водившего в бой танки лучших советских марок, равных которым нет на свете.

А Кривуля согласился. Он только попросил, чтобы ему дали сутки на сколачивание роты, ознакомление с ней и разрешили самому отобрать командиров взводов и самому определить направление атаки.

В тот же день рота «январцев» под командой Кривули направилась на полигон. Прошли сутки. Мы встретились с Кривулей на скамеечке возле заводоуправления. Я вышел из цеха на минутку подышать свежим воздухом. В это время он явился с полигона. Кривуля попросил меня подвинуться и лег на скамеечку. Эта скамеечка под акацией — его излюбленное место отдыха. Иногда он на ней спит, свесив голову, а иногда лежит, вытянувшись на спине, с открытыми глазами, подложив под голову руки.

— Ну, как дела? — спросил я.

— В порядке. Все повторяют мой маневр. Сигналы принимают боковые пулеметчики, — ответил он и тут же заснул.

Весь следующий день Кривуля ползал по переднему краю в районе Холодной Балки, выбирая исходные позиции для атаки, определяя направление ее. Вернулся он грязный, в измазанном, изодранном комбинезоне и доложил, что нашел замечательный овраг — глубокий, огибает две высотки, потом постепенно переходит в лощину, и лощина эта ведет прямо к переднему краю противника. Кажется, больше всего Кривуля возлагал надежд на то, что наши танки тут никогда еще не появлялись.