— Это какой Нечипуренко? — удивился Кирюша.

— Командир ваш.

— Командир? — Кирюша непонимающе посмотрел на Мокея.

— С которым мы в разведку ходили? — спросил Мокей.

— Ну, конечно.

— А-а! — понял, наконец, Кирюша, — не знаю фамилии. Мы только из госпиталя, а тут в разведку идут, ну, мы с разведчиками.

Вскоре вернулся Нечипуренко, прикрывавший с автоматчиками отход разведки. Это — сухощавый молодой моряк. За кружкой обжигающего чая он рассказал, как прошел его «гранатный поиск».

— В ту сторону без всякого скандала прошли, напоролись только на пулеметный взвод. Один большой окоп на высотке под просом замаскирован, а в нем четыре пулемета. Никого не видно, только один солдат. Подходит по порядку к каждому пулемету, построчит немного и — к следующему. Ну, мы, конечно, прикрыли занавес над этой комедией, — сказал он.

«Скандалы» по его словам начались уже в глубине обороны, когда они наскочили на батарею, где и взяли второго пленного — офицера, вытащив его из блиндажа после того, как забросали орудийную прислугу гранатами.

— Ни одного выстрела ни с автомата, ни с нагана. Это и помогло, — заметил он к слову.

На обратном пути они обогнали ротные колонны противника, подходившие к переднему краю. Никто не остановил их.

— Вот до чего тонкая штука эта их психика, — смеясь, закончил Нечипуренко.

Пленные ничего не знали о нашем готовящемся наступлении. Офицер сказал, что им приказано утром развивать вклинивание в районе совхоза. Судя по его словам, фашистское командование уверено, что наши силы на исходе.

Холодный ветер надоедливо залезает под комбинезон. Танки разведены по пехотным взводам. Наша ремонтная бригада сидит в окопчике позади наблюдательного пункта Осипова у железной дороги.

Яков Иванович наводит порядок в «камбузе войны», как он шутя называет свой наблюдательный пункт с ящиками двух радиостанций, артиллерийскими приборами, телефонными аппаратами, в которые связисты то и дело дуют, как в кипящие кастрюли.

Мы слышим, как полковник отчитывает артиллеристов за то, что они увлеклись передним краем противника, засекли все до одного пулеметы, а в глубине большая часть вражеской артиллерии не выявлена.

— Пока не подавите всю артиллерию, танки в атаку не пущу, — грозит он. — Обеспечьте в первую очередь танки на всю глубину, а с пулеметами и минометами они сами расправятся.

Окопы батальона майора Жука в ста метрах впереди. Это уже не те окопы в полколена, которые отрывали моряки в первые дни обороны города. Теперь у них окопы в рост человека на отделение стрелков. И не видно уже матросских бескозырок, фланелек, — на моряках стальные шлемы, защитные гимнастерки. Микита вздыхает:

— И матросское войско под пехоту перекрасилось!

Высунувшись из окопов, приложив руки ко рту рупором, моряки негромко кричат:

— Товарищу полковнику и товарищу комиссару здравия желаем.

Приветствия несутся со всех сторон. Осипов и Митраков, поднявшись из своего окопа на полфигуры, молча отвечают на приветствия, поворачиваются лицом к морякам, козыряют под стальные каски. Оба они тоже в пехотном обмундировании. Только пояса на них морские.

Впереди кто-то высвистывает «Катюшу». Из кукурузы доносится припев из «Волга-Волга» — «Эй, грянем, сильнее…» В ближайшем к нам окопе тонкий тенорок подхватывает «Подтянем!». Перекликаясь с ним, бас в другом окопе раскатисто грохает: «Сильнее!». Левее под насыпью дороги, в окопе, вырытом почти на открытом месте, раздаются пробные аккорды баяна. Трубач тоже опробывает какую-то высокую ноту.

Время тянется убийственно медленно. Я вижу, как Яков Иванович откусывает по кусочку длинную соломинку мышея. Рядом с его окопом и вокруг нас стебли кукурузы сгибаются под тяжестью налившихся спелых початков. Пришло время уборки кукурузы. Какой урожай! Раздувшееся зерно разрывает шелково-нежную оболочку, обнажает свое оранжево-восковое тело. Кто и когда соберет этот урожай? Вся кукуруза иссечена осколками. Много обезглавленных стеблей, изодранных, изрешеченных листьев, искалеченных початков. Кажется, все поле горько плачет, жалуясь на человека, забывшего про него.

Микита срывает один початок, очищает, взвешивает на руке и говорит мне:

— Сто центнеров с гектара бери, як воды с лимана!

Возвращаются ездившие в штаб сектора начальник и комиссар нашего отдела. Они весело сообщают, что наш морской десант овладел Чебанкой и высотками, захватил батарею, обстреливавшую город и порт. Над нами проносится девятка бомбардировщиков П-2 в сопровождении эскадрильи истребителей. Среди «старичков» летят два «мига».

— Шестаков вылетел со всем своим войском, — смеется Костяхин.

— Иной день ни одного не видел, иной день один-два самолета появятся над полком, а теперь, смотрите, целая стая, как скворцы, — отзывается Осипов.

— У Шестакова на ходу больше и не было, как один-два, а все остальные клеил и латал — к сегодняшнему дню готовился. Хоть и латанные, а жару еще дадут, резво полетели, — говорит Костяхин.

Даль проясняется, видны уже и посадки и силосные башни совхоза. Вот и солнце всходит. Начинается артподготовка. Над нашими головами проносятся снаряды главных калибров кораблей. Бьет и береговая артиллерия, бьют полковые пушки. Хотя залпы орудий и не сливаются в сплошной гул, в один раскат грома, как нам того хочется, но все же мы видим, что там, в посадках в совхозе Ильичевка, в посевах высокого кормового проса-сорго бушует смерч земли и дыма. Эту тучу на лазури утреннего неба дорисовывают минометы. Их у нас уже много. Да, силы наши растут, техники прибавилось; теперь уже совсем не то, что в первые дни обороны Одессы, когда моряки своей грудью прикрывали город. И люди чувствуют себя иначе, кое-чему научились: моряки уже вкусили пехотной науки.

Правее Ильичевки пехотная дивизия и 2-й морской полк пошли в атаку, а Осипов все не подымал свой полк. Мы слышали, как он докладывал по телефону, что на его участке артиллерия противника еще не подавлена, и как потом велел артиллеристу-корректировщику передать по радио приказ на корабли продолжать огонь.

Наконец, по телефону был дан сигнал атаки — «Ветер» — и Яков Иванович выпустил красную ракету — световой сигнал. По всему переднему краю, от лимана до Ильичевки, в побуревшее от дыма и пыли небо одновременно взвились такие же ракеты. Впереди нас в большом окопе у насыпи грянула музыка. Это был «Марш краснофлотцев».

Кругом по окопам боцманские свистки высвистывали «все наверх». Моряки, сбрасывая тяжелые каски, надевали бескозырки и, подхватывая марш словами песни, выскакивали из окопов, мчались к танкам. Вскоре все исчезло в пыли — и танки, и мелькавшие позади них черными пятнами матросские бескозырки.

Двинулся вперед бронепоезд, заглушил все грохотом своих орудий, и наша ремонтная бригада пошла за ним вдоль путей. Вскоре нам стали попадаться разбросанные по полю зеленые шинели, суконные кители, обувь. Сначала попадались только хромовые офицерские сапоги, потом — унтер-офицерские полусапожки с крагами, еще дальше — обмотки и грубые окованные ботинки. Мы сделали из этого вывод, что в фашистской армии и в бегстве строго соблюдается субординация: сначала для облегчения бега избавляются от обуви офицеры, за ними унтер-офицеры и в последнюю очередь — солдаты.

За селом Гильдендорф мы увидели впереди высокие корпуса двух «Январцев», далеко отставших от БТ. Надрывая свои моторы, они старались догнать моряков. Навстречу нам брели кучки пленных с поднятыми вверх руками. К ним со всех сторон сбегались одиночные гитлеровские солдаты. По тому, как эти солдаты быстро бежали, не опуская поднятых рук, чувствовалось, что теперь для них самое страшное — оставаться в одиночестве на поле. И действительно, поле было страшное. От предыдущих боев тут осталось много убитых — и фашистов и наших. Они лежали вперемешку.

Мимо нас промчался на «эмке» Осипов, догонявший своих увлекшихся моряков. Преследуя бегущего противника, они ушли далеко за намеченный командованием рубеж.