Проверяя третий экипаж, Кривуля обнаруживает, что у старшины Климова нет аварийных гранат, — он велел держать их наготове в нижнем кармане комбинезона.

— Эх вы, Аника-воин! Бирюльки навешали, а чем воевать — того под рукой нет, — высмеивает он старшину, на груди которого, как у заправского боцмана, висит дудка и фонарь.

Обход роты закончен. Мы возвращаемся в свои наспех вырытые окопчики возле танка Кривули. Его машина стоит на левом фланге роты. Тут же, в выемке у железнодорожной насыпи, машины Юдина и его комиссара Николаева. В окопчиках устроились экипажи всех трех машин. Только механик-водитель машины Кривули — Ванюша Заогородний — остался на своем сидении. Подоспевший к нам Микита сейчас же стал подшучивать над Ванюшей, уверяя, что тот уже со вчерашнего вечера, когда был зачитан приказ о наступлении, ничего не ест — готовит свой живот к бою голодухой, а обеденные порции вина уже с неделю сливает в термос, чтобы в случае ранения устроить себе дезинфекцию. Микита подговаривает экипажи просить у Ванюши уделить всем из своего термоса по порции вина для предварительной дезинфекции. Ванюша подает свой голос через люк. Он согласен, но с условием, что никто не будет завтракать перед боем. Конечно, это условие с негодованием отвергается.

Никитин сидит в окопчике с комиссаром батальона Николаевым. В бой они идут на одной машине. Никитин остается командиром, комиссар у него — заряжающий. Они еще ни разу не были в бою вместе, но уже полюбили друг друга, и теперь их водой не разольешь.

Под гул нашей корабельной артиллерии, громящей тылы противника, Никитин рассказывает комиссару о своей матери, учительствующей в каком-то селе на Волге, и о том, какое это благородное поприще для коммуниста — воспитание детей. Я знаю, что до войны он был студентом в пединституте, но мне трудно представить себе этого неуемно-храброго и кипуче-деятельного человека, красавца-атлета в роли учителя.

— Никогда не забуду первый урок в школе, — говорит Никитин.

Он рассказывает, как его мать вывела их, первогодков, на сельскую площадь, показала на село, на Волгу, на все, что видно с высокого берега, а видно у них далеко. «Вот, ребята, смотрите — это наша Родина», — сказала она.

Вокруг Никитина и Николаева собирается круг танкистов, и все вспоминают своих учителей. Я тоже вспоминаю нашу сельскую учительницу-старушку, которая любила предугадывать будущее своих учеников и каждому сулила интересную жизнь. Она не имела своей семьи, жила в доме одна и считала своими детьми всех нас — школьников.

— Если после войны демобилизуют, тоже пойду в учителя, — говорит вдруг комиссар.

Мы не заметили, как подошел бронепоезд. Похоже было, что на железнодорожной насыпи вдруг вырос большой кустарник. Танкисты обратили на него внимание только после того, как паровоз, остановившись, осторожно выдохнул пар из-под своего броневого капора.

Впереди нас, в районе Свердлово и где-то за этим селом загрохотали бомбовые разрывы. Это наша авиация била по скоплениям войск противника и его штабам. Вскоре самолеты, возвращаясь на аэродром, прогудели над нами. Корабли вели огонь не умолкая. Я поднялся к бронепоезду. Он стоял к противнику хвостом, уже направив на него все стволы своих орудий. Между двух кустов у самой головы бронепоезда кто-то чем-то позвякивал. В темноте раздался голос:

— Настенька, возьми…

Это был тот самый старик-машинист, паровоз которого обрастал стальным кожухом на нашем заводе. «За Родину» — назвал он свой бронепоезд.

Из куста вытянулась рука, что-то взяла. Вслед за мной у бронепоезда появился Никитин. Мы поздоровались с машинистом. Он сел на край насыпи, спустив ноги вниз, и стал попыхивать своей хитро замаскированной трубкой. Огня в ней не было видно, только неимоверно крепкий дым выдавал ее присутствие. Я спросил старика, помнит ли он своего бывшего ученика Разумовского, а Никитин подошел к люку паровозной будки, о существовании которой в густой листве маскировки можно было только догадываться.

— Чего, хлопче, тянет тебя туда? Иди, посиди лучше с нами — насмешливо сказал ему машинист и покачал головой. — Настырливый хлопец! Вишь как к Настеньке липнет!

На заводе все девушки заглядывались на Никитина, а он как будто ни одной не замечал. Но, оказывается, Настеньку, заметил, хотя она, может быть, только два-три раза выглянула из окошечка паровоза, проезжая мимо цеха. Пошептавшись с ней у люка, он прошел к своей машине стороной от нас.

— То-то, нечего вокруг паровоза шашни заводить, — сказал машинист. — А то и не поцеремонюсь, что дочь, сразу же скомандую — шагом марш на губу! — и стал жаловаться мне, что вот взял дочь на паровоз, и теперь беда — воинская дисциплина нарушается, и все из-за военных — липнут к паровозу.

Только после этого старик ответил на мой вопрос о Разумовском. И ответил сухо:

— Зря учил. Променял человек паровоз на цех.

Под утро готовность к атаке проверял генерал Орлов. Он ходил от машины к машине, интересуясь главным образом организацией взаимодействия танков с пехотой — опознавательными знаками, есть ли они на всех машинах, проводниками, которые перед самой атакой должны будут развести машины по пехотным подразделениям, сигналами.

Юдин облегченно вздохнул:

— Ну, кажется, предварительный экзамен на занятие батальонных должностей выдержали, — сказал он.

Мы договорились, что машины пойдут попарно, одна на уступе за другой, прикрывая друг друга. Оборону батальонных узлов противника решено было проскочить на высшей скорости, взяв с собой пехоту десантом с тем, чтобы высадить ее уже в глубине обороны.

Вдалеке за совхозом как-то странно, залпами, стали рваться гранаты, как будто их из мешка высыпали. Майор Жук, когда мы пришли к нему на КП, волновался, прислушиваясь к этим глухим отдаленным взрывам.

— Нечипуренко проводит гранатный поиск, — сказал он.

Нечипуренко — секретарь комсомольской организации артдивизиона береговой обороны, поддерживающего полк Осипова, командир отделения разведчиков — не раз ходил в тыл противника — уточнял цели для своего артдивизиона. Он убедился, что фашисты не обращают внимания на взрывы противотанковых гранат в своем тылу, если в это время ведется хотя бы слабенький минометный огонь, а вот одна автоматная очередь сразу поднимает их на ноги. Это наблюдение привело его к мысли, что надо провести ночной поиск с применением одних противотанковых гранат и кортиков. Осипов одобрил идею, дал Нечипуренко отделение полковых разведчиков и велел комбату выделить еще одно отделение моряков. Но у майора Жука не было свободных людей. Пока он проверял роты, выискивал людей, которых можно взять, Нечипуренко ушел в поиск, захватив с собой несколько моряков, вернувшихся из госпиталя.

— Все, кто мог ходить, убежали из госпиталя, как только узнали, что мы пойдем в наступление, — сказал комбат.

На мой вопрос, откуда они могли узнать об этом в госпитале, майор ответил усмехнувшись:

— Матросу ветер с моря все тайны приносит.

Он горевал только, что убежавшие из госпиталя моряки его батальона ушли в поиск с одними гранатами да со штыками от симоновских винтовок.

— Ну, пусть бы ушли, — говорил он, — за такое дело, конечно, судить никто не будет, но ведь надо же было захватить автоматы. Дьявол с ними, пусть не стреляют, но для критического момента — это все же самое верное средство!

Комиссар батальона, успокаивая майора, сказал, что он «со всей ответственностью» полагается на Нечипуренко, что тот не на счастье надеется, а на свой тонкий расчет, и стал настойчиво приглашать нас всех в блиндаж — выпить чаю.

Во время чаепития мы несколько раз выходили из блиндажа посмотреть на темное небо и послушать, что там делается в тылу противника. Наконец, из-за полога, висевшего в дверях, появился моряк, заполнивший собой все свободное пространство. Я сразу же узнал баяниста Кирюшу. Из-за его спины выглядывал Мокей. Они привели двух пленных — солдата и офицера.

— А Нечипуренко где? — нетерпеливо спросил комбат.