— Чего тут тянуть! — говорил он, возбужденно переступая с ноги на ногу. — Время только потеряем и мины. В бою испытаем.
Секретаря обкома партии восхищала простота конструкции минометов.
— Труба на двуноге, а такое грозное оружие! — говорил он и уверял контр-адмирала, что если бы военные раньше сказали, что им для войны нужны эти трубки, одесские заводы наделали бы их столько, что хоть сплошным кольцом выставляй вокруг города, как частокол.
— Я бы не отказался от такого частокола! — смеялся контр-адмирал.
У Пантелея Константиновича разыгралась фантазия, и он стал излагать свой план механизированной обороны города: сплошная глубокая траншея, в ней на метр друг от друга минометы, а мины подаются по конвейеру прямо с завода.
Наконец, полковник подал команду «поминометно», и взоры всех обратились на заряжающего первого миномета. Вот он, чуть приподняв обеими руками мину, толчком опускает ее в ствол и сейчас же рывком отбегает. Мы ждем выстрела, не сомневаемся, что он последует спустя мгновение, нас волнует только, не будет ли миномет сильно разбрасывать мины. Но что-то долго нет пламени. Я не отрываю глаз от обреза ствола, начинаю уже думать, что прозевал выстрел, оглядываюсь на стоящих рядом — всеобщее замешательство.
Произошло то, чего никто не ожидал: выстрела не последовало вовсе. Ни один из шести минометов не выстрелил.
Вот тебе и простое оружие! В полной растерянности смотрим мы друг на друга. Только начальник минометного цеха не смотрит ни на кого. Он рванулся было к минометам, но его вернули, и он стоит побелевший, ни живой, ни мертвый.
Командир с передовой, с нетерпением ожидавший результатов испытаний, в отчаянии оглядывает всех по очереди и говорит чуть не плача:
— А может все-таки что-нибудь сделаете, чтобы они стреляли…
— Что, по-вашему, надо сделать? — спрашивает контр-адмирал полковника-артиллериста.
— Ничего особенного, получается воздушная подушка, — отвечает тот. — Снять по внутреннему диаметру десятую долю миллиметра — вот и все. Думаю, что к утру минометы могут быть на фронте.
Все ожили, но на душе остался очень неприятный осадок и на обратном пути мы зло напустились на главного инженера, обтачивавшего эту первую партию стволов. Он сначала оправдывался — нет хороших инструментов, нет лекальщиков, эвакуировано все, замеры приходится делать шаблонами, изготовленными слесарями-третьеразрядниками, а потом, не выдержав нападок, пересел с нашей машины на трамвай.
К утру минометы были отправлены на вторичное испытание. Мне не удалось на нем присутствовать. Надо было опробовать выпущенные из ремонта танки и вести их в полк Осипова. Но при выезде с завода мы встретились с машиной, возвращавшейся с полигона, и нас порадовала песня, которую весело горланили наши инженеры. Они стояли в обнимку в кузове машины.
Легко становится на душе, когда чувствуешь, что у всех нас и радость, и горе общие. Мы помахали нашим инженерам танкошлемами, они прокричали нам, что все минометы с полигона взяты на фронт, и стали высвистывать веселый марш «На рейде стоят корабли».
И верно — по пути к Осипову мы увидели у причалов военного порта прибывшую из Севастополя эскадру крейсеров во главе с линкором «Парижская Коммуна». Вот они боевые корабли Черноморского флота, которых Одесса так ждала!
* * *
Из трех танков, которые мы вели к Осипову, один был без стартера. В последний момент оказалось, что стартер не годен, и я хотел оставить этот танк на заводе, но экипаж упросил меня разрешить ехать без стартера. Командир этого танка был моряк — осиповец Рябой, прошедший у Микиты курс обучения на танкиста. Он упорно твердил, что не может больше сидеть на заводе. Осипов дал ему пятидневный срок, чтобы стать танкистом, и срок этот уже прошел.
— Товарищ старший лейтенант, моряков бьют, полку трудно, а вы нас держите здесь, — разве это по-человечески! — взывал он.
Микита, сжалившись над моряками, сказал, что если я разрешу, он поведет машину сам и ручается, что не заглушит мотора.
В мастерстве вождения танка Миките нет равных. Он доказывал это много раз, водя машину при заводских испытаниях по откосам и котлованам глиняного карьера у кирпичного завода. Первый раз мы были поражены, когда он, возвращаясь на танке с испытательного поля, не свернул у карьера, как обычно все делали, на дорогу, а на всем ходу сорвался вниз. Мы в ужасе кинулись к карьеру: уверены были, что произошла авария и сейчас увидим танк Микиты опрокинувшимся вверх гусеницами, со сбитой башней. Но ничуть не бывало. С надрывным воем мотора танк карабкался по дну карьера, с бугра на бугор, из одной ямы в другую и вдруг, резко повернув, вылетел по круче вверх.
Поколебавшись, я разрешил Миките вести танк Рябого в полк, чтобы там поставить его в оборону.
Башнером на этот танк пришлось назначить красноармейца Гамкралидзе. С ним у меня было много хлопот. Он прибыл к нам из Чапаевской дивизии по приказу командующего об откомандировании из пехоты бывших танкистов, шоферов и трактористов. Войну Гамкралидзе начал на тягаче в артиллерии, а после того как немецкая авиация разбила его тягач и пушку, попал в стрелковую роту. О своем пребывании в пехоте он рассказывал с большим воодушевлением. Плохо говоря по-русски, Гамкралидзе пояснял свою речь страстной жестикуляцией.
— Здесь немец, здесь я, моя винтовка. Немец на мушке, — говорил он и, показывая, как он прицеливался, весь поддавался вперед, громко прищелкивал языком, тотчас же быстро откидывался назад, прищуривал левый глаз, как бы оценивая свою работу, а затем делал резкое движение рукой по полукругу снизу вверх и восторженно восклицал: — Хлоп, башка нету! Харашо! Винтовка сама работает… Очень харашо!
Вся сила его страстного воодушевления была в этом слове: «Харашо!»
Гамкралидзе отлично работал на ремонте, но ему не терпелось попасть в боевой экипаж.
Как только заходила речь о том, что в экипаже нужно кого-нибудь заменить, Гамкралидзе подбегал ко мне с вопросом:
— Товарищ командир, я нужен?
— Нужен, нужен, товарищ Гамкралидзе.
— К какой машине бежать? — спрашивал он радостно.
А когда я отвечал, что ему нужно бежать к той машине, которую он ремонтирует, Гамкралидзе мгновенно мрачнел и спрашивал:
— Пачэму не доверяете?
Я объяснял ему, что он должен еще подучиться на ремонте, но он упорно повторял этот вопрос — жалобно, тревожно, а под конец возмущенно.
Ночью он не давал мне спать, садился рядом и начинал рассказывать, как в пехоте ходил в разведку, лазал по камышам на Днестре, добывал пленных. Рассказывал мне Гамкралидзе и о своей невесте, о том, какой он видел ее во сне. И всегда, о чем бы он ни говорил, заканчивал угрозой:
— Харашо! Не дадите машину — украду, сам воевать уеду!
Костяхин взял его под свою опеку. Приезжая на завод, комиссар прежде всего разыскивал Гамкралидзе. Они беседовали в сторонке, то оба чему-то смеялись, то переходили на полушопот. Не знаю, о чем они говорили, но эти беседы действовали очень успокаивающе на нетерпеливого и мнительного бойца. Гамкралидзе с благоговением относился к комиссару, но все-таки я боялся, что он может осуществить свою угрозу, — хоть и не с танком, а убежит с завода на фронт.
И вот однажды Гамкралидзе пропал. Мы сообщили о его исчезновении в комендатуру. На следующее утро меня вызвали к проходной, доложили, что какой-то боец привел румынского солдата и требует, чтобы его пропустили вместе с пленным на завод.
В проходной стоял Гамкралидзе с трофейным автоматом на груди.
— Вот документ, — сказал он, — подавая мне записку.
Записка была от политрука роты, сообщавшего, что присланный с завода красноармеец Гамкралидзе задание выполнил и сопровождает по назначению пленного.
— Какое задание? — ничего не понимаю, — сказал я.
Гамкралидзе покраснел от обиды и начал горячо выкрикивать слова, из которых я понял только два:
— Не харашо!
Я с трудом разобрался, в чем дело. Как-то мы говорили на собрании, что в экипаж надо подбирать людей, уже воевавших вместе, испытавших друг друга в бою. Это натолкнуло Гамкралидзе на мысль, что я сомневаюсь в его боевых качествах и поэтому задерживаю назначение в экипаж. Гамкралидзе вообразил, что я жду, пока он докажет нам, что на него можно положиться. Отправившись в свою старую роту, он заявил политруку, что его послали с завода за «языком», который будто бы крайне необходим танкистам. Политрук не стал задумываться над тем, для чего на заводе потребовался «язык», послал Гамкралидзе в секрет с ночным нарядом бойцов, которые, вероятно, и помогали ему в захвате пленного.
