Неудивительно, что я, будучи баронессой Маринетт, все время чувствовала нереальность происходящего, боялась, что вскоре все закончится. У спейшеров такого не бывает. Что за сбой подарил мне семью? Я не знаю. Но я была рада и счастлива. И прекрасно понимаю теперь, почему обычно этого не дается. Родственные узы — это словно крепкие узлы на нашей жизни, не так-то легко с ними не считаться. Разве я могла оставить родителей и просто исчезнуть? Да никогда. Мне легче было отказаться от того, что я спейшер, но остаться со своей семьей, жить как обычный человек. И хоть Константин и говорил, что я больше, чем друг, я — семья. Это не совсем так. Я четко ощущала разницу.

Поиск «своих» в древние времена, когда перемещение по Земле было затруднительно и занимало довольно много времени, был сложен. На это требовалось время, не было самолетов, поездов, машин. Расстояние представляло значительную проблему. Но несмотря на это Константин всегда находил меня после очередного воплощения. Он был отличным поисковиком. Он словно чувствовал, где я или кто-либо из «наших» перерожденных, и двигался в этом направлении. С взросление спейшера, когда тот начинает просыпаться, связь между спейшерами только усиливается, а потому найти его с каждым годом все легче. Сейчас же, наверное, все решалось проще. И поиск происходил быстрее. На самолетах можно преодолевать такие расстояния, на которые раньше уходили месяцы, а то и годы, особенно когда ощущения были еще слабы и не точны.

Имя у спейшера всегда было одно и то же и не менялось при перерождении. Какой-то знак, образ имени был заложен в самой сущности спейшера, что при взгляде на маленького ребенка-спейшера, любой человек называл его настоящим именем, словно это имя было написано на лбу у ребенка. Так у меня было много имен — Марина, Маринетт, Рина, Мари, Марен, Мартье… Все вариации моего настоящего имени. Конечно, печать не дает этого постоянства. Но в моем случае, сущность была так сильна, что даже печать не смогла коренным образом изменить звучание моего истинного имени. В этой жизни меня назвали Ирина, что очень близко по звучанию. Страну, язык — ничего не выбирает спейшер, но на любом языке люди подбирают наиболее близкое по звучанию имя и называют им переродившегося спейшера.

Память возвращалась. Мне становилось лучше, перестало трясти, я приходила в себя. Я все вспомнила. Конечно, воспоминания были не такие, как сегодняшний день. Даже в одной жизни упомнить абсолютно все невозможно, что-то перестает быть важным, уходит на задний план, забывается, а что-то стоит перед глазами, как будто произошло только что.

Когда я впервые поняла, что я не простой человек? Это было очень давно. Не знаю, сколько жизней я прожила до той, особенной, когда вдруг поняла, что я что-то помню такое, чего со мной никогда еще не происходило. Я не задумывалась о том, как такое возможно, но уже понимала, что я какая-то другая, не такая, как остальные окружающие меня люди. Мне, кажется, было около восьми лет, когда я вдруг начала видеть странные сны, а потом вспомнила свою прежнюю жизнь, обрывками, кусками, яркими необычными образами, что иногда застывали перед глазами и которых я никогда раньше просто не могла нигде видеть. Я вспомнила город, в котором жила раньше, зеленые улочки. У меня был дом, богатый дом, во всяком случае, я не голодала и меня вроде бы любили. Не то, чтобы сейчас. Мы жили несколько десятков девочек в приюте при храме. И мне никто не верил, что у меня есть дом. Все смеялись над моими фантазиям, но я знала, что не могла такого придумать. Там время года сменяло жару на холод и падали с неба пушистые белые хлопья. Они таяли у меня в руках. Иногда они даже покрывали землю. Я брала в ладони комочки и лепила из них шарики. А падающие хлопья таяли на моих руках, холодили их, но я все равно им радовалась и смеялась. И дом был из круглых бревен деревьев, и в нем было много окон, много света. Все снаружи было украшено деревянными завитками. Я обошла весь город, в котором жила, но не нашла ничего подобного. В нашем городе не было похожих построек. Все дома были сделаны из глины, иногда в каркас добавлялись стебли папируса и соломы. Храм наш был из камня. Богатые дома были из камней или кирпичей, а бедные вообще похожи на небольшие глиняные глыбы с маленькими квадратными окошками. И никогда за все мои восемь лет я не видела падающих с неба белых хлопьев, которые вызывали у меня чувство холода на руках. Но я не теряла надежды, пытаясь расспрашивать приезжих о белых хлопья. У меня даже не хватало слов описать свои видения, так как рядом ничего подобного никогда не наблюдалось.

Я провела пальцами по своей стриженой голове и отправилась на рынок, чтобы украсть немного еды. Я не носила обуви, да и вся моя одежда было простое грубое платье, выданное мне в приюте. Я не знала, что будет со мной дальше. Точно, ничего хорошего. Выбор небольшой — или останусь при храме, если меня не усыновят. А этого не произойдет никогда, так как уже обо мне идет слух, что я тронулась головой, не в себе, сумасшедшая. Значит, остается только второй вариант — продадут в рабство.

Я хотела вернуться домой, в тот дом, который помнила, где мне было хорошо и меня любили. Конечно, это сейчас я понимаю, что у меня не было никакого шанса попасть в тот дом из моих воспоминаний, да и прошло время с момента моего перерождения. Скорее всего, возвращаться было уже некуда. Но тогда я была слишком мала, чтобы что-то понимать. Маленькая девочка просто не могла знать всех этих подробностей, ей казалось, что произошла какая-то ошибка, и она оказалась не там, где должна была быть. Волшебство или чудо произошло, но ее место не здесь. Она стремилась туда, где ей было хорошо. Она не понимала происходящего. Знала лишь одно — что где-то у нее был дом, где она была сыта и счастлива. И ей хотелось вернуться туда. И она искала дорогу назад. Дорогу, которой не было.

Я расспрашивала приезжих о белых хлопьях, о бревенчатых домах, о месте, где жару сменяет холод. Подслушивала разговоры. И однажды человек рассмеялся и махнул рукой в сторону пустыни. «За песками, за морем я видел подобное». Знал бы он, на что обрек ребенка, ни за что бы не сказал ничего подобного.

Меня учили грамоте, я умела читать. Но еще ничего не соображала в географии. Я никогда не бывала далеко от города. Не знала, где это море, как выживать в пустыне. Но я хотела домой. Это желание стало моей навязчивой идеей. Возможно, если бы я стала чуть старше, я никогда бы не рискнула отправиться в путешествие. Но я была мала, а из-за отсутствия знаний была лишена страха и чувства самосохранения.

Все, что я поняла, так это то, что мне необходимо преодолеть пустыню. Я несколько дней собирала продукты себе в дорогу. Своровала на рынке несколько краюшек хлеба. В приюте нас кормили плохо, никогда не хватало даже наесться, не то, чтобы отложить что-то, чтобы взять с собой. Завязала узлом в тряпку куски хлеба, стебли папируса и несколько ворованных банан. Нашла несколько старых тряпок, чтобы повязать лицо и ноги, обуви у меня не было. И я направилась через пустыню. Я удалялась от города без сожаления. У меня здесь ничего не было. Мне нечего было оставлять. Не о чем печалиться. Меня ничего не держало. Песок забивался в нос и уши, солнце палило. Но я упрямо шла, давно не ориентируясь в пространстве и времени. Жажда мучила меня. В какую бы сторону я не повернула, кругом был песок. Почему-то когда я начинала свой путь, мне казалось, что я с легкостью преодолею пустыню, но ей не было ни конца, ни края. Я вдруг поняла, что не дойду. В какую сторону ни глянь — бескрайний песок, солнце и ветер. Сил идти не было, я умирала. Но мне не было жалко. Я упала на песок, свернулась калачиком, а перед глазами стоял большой дом с резными ставнями, падали белые хлопья, которые таяли у меня на губах, я ловила их руками, смеялась. Мне было хорошо. Я была дома. Я была счастлива.

Когда на горизонте показался отряд на верблюдах, я уже даже не пыталась привлечь к себе внимание, я думала это такое же видение, как и мой дом. Но все же это оказалось реальностью. Всадники, замотанные с головы до ног, медленно приблизились ко мне. Один верблюд опустился вниз. С него слез мужчина, он говорил на незнакомом мне языке, делал какие-то знаки своему отряду. А затем опустился передо мной на колени, пощупал пульс, со своего лица он сдернул платок, улыбнулся сквозь бороду и произнес на знакомом мне языке: