Жмутов просыпался весь в поту, долго ворочался, заставляя негодующе скрипеть пружины матраца и ворчать Анну Евсеевну, закуривал чуть не десятую папиросу и снова погружался в тяжелый, полный кошмаров сон.

Так прошла короткая летняя ночь, показавшаяся Роману Андреевичу длиннее зимней. Он проснулся ничуть не отдохнувший, с тяжелой головой и смутными мыслями.

Сунув ноги в старые, с обрезанными голенищами валенки, Жмутов вышел на крыльцо. Уже в годах (ему недавно перевалило за пятьдесят), он выглядел человеком без возраста. Всклокоченная бороденка, рыжая внизу и сивая от табака около рта, и такие же насквозь прокуренные усы составляли, кажется, единственное украшение его лица. Бесцветные маленькие глазки под редкими кустиками рыжих бровей, редкие волосы на темени, изъеденные никотином зубы — все это делало лицо Жмутова каким-то серым, незапоминающимся.

Роман Андреевич почесал о косяк спину, достал из кармана широких синих галифе, присланных сыном, кавалерийским капитаном, видавший виды кисет, закурил и оглядел двор.

В глубине его, неподалеку от крытого шатром колодца на втоптанной в грязь соломе стояла корова. У ее вымени сидела на корточках Анна Евсеевна. Ровными движениями проворных рук она выдаивала молоко. Белые, прямые, как вязальные спицы, струи со звоном ударялись о вспененную поверхность в почти уже полном ведре.

Временами, когда корове особенно надоедали мухи, она лениво взмахивала хвостом, и тогда хозяйка прикрикивала на нее басистым голосом:

— Ну, ну, балуй!

Однако в голосе не было строгости, и корова в ответ поворачивала голову и старалась достать хозяйку широким языком.

Роман Андреевич докурил папиросу, лениво глядя на привычную картину, потом ополоснул лицо под висевшим у крыльца рукомойником и снова предался грустным размышлениям.

Он так задумался, что не заметил, как жена кончила доить корову и погнала ее за ворота, где уже слышалось щелканье пастушьего кнута. Не заметил он и ласково-насмешливой улыбки, мелькнувшей на смуглом, с правильными чертами, еще моложавом лице жены. В его мозгу снова прошли подробности вчерашней неудачи. «В чем загвоздка? Кажись, все было сделано правильно, а заряд не сработал».

Роман Андреевич вспомнил все с самого начала. И то, как повздорил с Анной, которая сначала упрашивала не ехать на рыбалку, не связываться с проклятым «Чумазым», а потом обругала его, Романа, и крикнула: «Быть тебе в тюрьме, старый дурень!» Пришлось бабу малость укротить, чтобы не гавкала.

Вспомнил он, как приехал на лодке к облюбованной яме на реке и снарядил шашку. Присоединил шнур с капсюлем. Зажег его, опустил заряд в воду и поспешно отплыл к берегу, ожидая взрыва.

Но шашка не взорвалась. Послышалось ему, правда, как в глубине омута что-то щелкнуло, но что это было — взрыв ли капсюля или другой какой звук — он не разобрал.

Чуть не час просидел Роман в своем укрытии. Надо было ехать домой. Но на пути лежал омут с затаившимся где-то в глубине зарядом. А вдруг рванет, проклятый, прямо под лодкой!

Наконец он пересилил страх. Пришлось вернуться ни с чем. А рыба — ох, как нужна! Спрос на нее в городе по летнему времени большой, только подавай. Да и с «Чумазым» надо рассчитаться. Уже два раза он подкарауливал у магазина и требовал деньги, шкура!

А разойтись с ним нельзя. Пока «Чумазый» еще в здешних краях да рыба в реке водится, дурак он, Роман, будет, если растеряется. Шутка сказать — на позапрошлой неделе почитай два центнера рыбы черпанул. Есть ли тут резон в колхозе спину гнуть!

Вчера, правда, осечка вышла. Не то заряд негодный попался, не то вода в капсюль зашла. Ну да ладно! Еще заряд лежит в сундуке. Ужо наверстаю!

Вернулась с улицы Анна Евсеевна. Позавтракали. Володька убежал на улицу. Роман Андреевич поймал на себе внимательный, какой-то изучающий взгляд жены.

— Ну, чего уставилась? — спросил он раздраженно.

— А то! — в низком голосе Анны Евсеевны послышались вызывающие нотки. — Когда ты кончишь браконьерничать?

— Опять за свое! Да что, тебе плохо от денег?

— Плохо! — зло бросила Анна Евсеевна. — Деньги-то непутевые!

— Ну и дура! Какие-такие непутевые? Деньги как деньги! — Он даже попробовал пошутить: — Ну, иной раз потрепанные попадут. Так это ничего.

— Будет тебе! Плохо твои смешки кончатся!

— Чем же это плохо?

— Тюрьмой, вот чем!

— И опять ты выходишь дура. Не пойман — не вор. Пусть-ка попробуют меня поймать. Запустил мотор — и нету!

— Поймают. Сколько веревочку ни вить, а концу быть!

Анна Евсеевна замолчала. Молчал и Роман. На душе у него было мутно. Жена все-таки была права. Немножко. Но перед глазами возникла лодка, до краев наполненная крупной рыбой.

— Не суйся не в свое дело! — прикрикнул он на жену.

Анна Евсеевна сделала вид, что не слышала его слов. Помолчала.

— А чего это ты вчера вроде пустой приехал? — спросила жена. — Опять в ее глазах мелькнуло что-то насмешливое.

— Заряд не взорвался, — буркнул Роман. — Должно, плохой или отсыревший попался. — Он встал. — Вот что, жена. Ты свою агитацию брось. Не маленький я. Лучше почини подсачник, а я схожу в село. Табак кончился. — Роман Андреевич нахлобучил рваную войлочную шляпу и ушел.

Жена проводила его тяжелым взглядом. Мускулы ее смуглого лица напряглись и окаменели. Все лицо, казалось, говорило: «Ну, погоди! Доберусь я до тебя!»

Кто встречался с Анной Евсеевной в 1942 году в оккупированном немцами Полесье, где в партизанском отряде она была известна под именем «Анки-динамитчицы», тот сейчас легко узнал бы ее по этому выражению былой решительности. Но все, кто ее знали, остались там, в Белоруссии. Иные живы и, может быть, вспоминают неустрашимую Анку. А другие, и в их числе ее родители, лежат в сырой земле. Анна помнит и партизанские лагери в темных пущах, и хитрые засады, и смелые диверсии. И тот бой, когда она упала тяжело раненная и в последний момент была унесена товарищами на плащ-палатке. А на другой день Анка очутилась в Москве. Там ее долго лечили, потом, прикрепив к отвороту новенького, выданного в госпитале платья, партизанскую медаль, вручили документы о демобилизации. Весной 1943 года Анна была эвакуирована на Урал. Здесь она добивалась, чтобы приняли ее в военное училище, но не пропустила медицинская комиссия. И вот — стала она женой местного колхозника.

Некрасив Роман, но любит она его. Любит и двух детей Романа, которые остались от его первой рано умершей жены. И он ее, Анну, любит, а вот не слушает. Постепенно уходит от нее, превращается в жулика и тунеядца.

Анна вышла на улицу и смотрела вслед мужу, пока он не скрылся за бугром. До села пять километров. Значит, Роман раньше чем через два часа не вернется. Да еще по случаю воскресного дня завернет в чайную. Одним словом, времени хватит.

Она возвратилась в избу, вытащила из-под кровати небольшой деревянный сундучок. В углу сундучка лежала динамитная шашка, завернутая в пергамент. Знакомая вещь.

Анна положила шашку на стол. Не торопясь развернула ее.

— Подожди, старый греховодник! — проворчала она. — Посмотрим, как завтра порыбачишь!

Из-под печи Анна достала кусок мыла. Взяла нож и начала аккуратно обтесывать мыло со всех сторон. Вскоре перед ней лежал брусок, похожий по форме на динамитную шашку. Если бы не круглое отверстие в шашке, предназначенное для капсюля, бруски трудно было бы не спутать.

Вскоре в куске мыла появилось и отверстие. Анна примерила к углублению капсюль, вытащенный ею из того же сундука.

— Ладно получилось! — оглядела она свою работу и старательно завернула мыло в бумагу, снятую со взрывчатки, стараясь точно пригнать круглый глазок в пергаменте к углублению в куске мыла.

Но вот уничтожены все следы работы. Динамит она завернула в старую тряпку и сунула в карман.

Под вечер Анна появилась в селе, у избы, в которой жил председатель сельсовета. Минуту поколебавшись, она открыла дверь. На ее счастье председатель Кирилл Федорович оказался дома один. Это был представительный, лет сорока мужчина с чисто выбритым лицом и висящими по-украински усами. На нем была защитная гимнастерка, пуговицы которой блестели так, что этому блеску могли бы позавидовать и кадровые военные.