«Мы славу России растили…» Мы славу России растили без малого тысячу лет. Храним мы славу России храним торжество побед! Храним мы память о павших о временах седых, чтоб больше на листьях опавших не оставались следы подков, снарядов и гусениц, бинтов и теней войны, чтоб гуси над небом, как гусли, нам пели песню весны, чтоб мир, нам завещанный старшими, погибшими на войне, мы, сами отцами ставшие, теперь берегли вдвойне, чтоб утром луга наши пёстрые всегда умывались росой и чтобы далекие звезды гордились нашей звездой. 1963 «Трав пожелтевших постигаю лепет…» Трав пожелтевших постигаю лепет, приникнув к влажной от росы земле… Зимою легче пишется о лете, а летом почему-то – о зиме. На эти травы упадут снежинки, деревья в мрамор закует мороз, украсят окна голубые жилки, и заметет поземка след борозд, шальная вьюга над равниной плоской, как кобылицы, будет мчать и ржать… И будем вспоминать мы лето в прошлом и с нетерпеньем будущего ждать. И так всегда сквозь время и пространство мы с радостью утраченное ждем, в непостоянстве видим постоянство и в ожиданье нового живем. 1967 41… Удушье от жженой кирзы. Басы канонады издали. Как кринки, снарядные гильзы позвенькивают на изгороди. Над трупами изб погорельцы. Война никого не помиловала. Выходят на отдых гвардейцы Восьмой – без комдива Панфилова. Морозом, усталостью скованные. Стволы шелушатся окалиной. Встречает бойцов Подмосковье – Нахабино и Опалиха. Мы рады бы хлебом и солью, да ничего у нас не было, и сытное наше застолье казалось для нас уже небылью. А утром я вместе с мальчишками у кухни за старой оградою, где кашу бойцы молчаливые из котелков нам откладывали. Пайкáми делились с сиротами, голодными не отпускали и нежно ладони широкие на плечи нам опускали. Не надо мне в памяти рыться, искать на земле овдовевшей солдатское бескорыстие, врагов всей земли одолевшее. 1965 Воспоминания о лошади Мой отец, кормилец и добытчик, труженик на службе и земле, рейс отмерив рельсами, обычно что-то вез всегда своей семье. Добывал для пропитанья средства. А себе отказывал во всем… Передал и мне он по наследству – быть всегда заботливым отцом. Из-под Вязьмы он из окруженья вырвался с дивизией своей и – во всем военном снаряженье – на полсуток в дом родной скорей. Воинскому долгу и гражданскому одинаково служить привык. С Минского шоссе к Волоколамскому в сумерках приехал напрямик. Он приехал на пустой грабарке, – грязь вокруг стекала по бортам. В качестве солдатского подарка нá зиму оставил лошадь нам… Я, проснувшись, пробирался в сени, по ступенькам я сбегал во двор, где дышала и хрустела сеном лошадь за поленницею дров. Затемно калитку открывая и глотая сумрак ледяной, вел на водопой ее, хромая, и она, хромая, шла за мной. На нее садился – и уздечку дергал я неопытной рукой, погонял на пруд или на речку – на обычный конский водопой. Ехал тихой ступью, ехал грунью, а потом переходил на рысь. Тяжело подковами из грунта лошадь высекала гроздья искр. А война – как стрелы по шелому – рядом на скрещении дорог!.. Съедено всё сено – и солому лошадь выбирала из-под ног. На ногах стояла еле-еле – на исходе лошадиных сил… А потом мы эту лошадь съели, чтобы каждый до весны дожил. …И сегодня грусть мне душу гложет, на меня печально смотрит жизнь, словно эта раненая лошадь, и глаза ее – как две слезы. 1987 Добровольцы Сорок второго года памяти прочен запас. Формировалась рота из заключенных у нас. На привиденья похожи. Острые желваки. Робы из чертовой кожи. Чавкают башмаки. Лагерники со стажем, знавшие Колыму. Хлеб по-тюремному даже резали: «Это – кому?». У одного, что в сединах, дерзко спросил я, босой: – Ты по какой судимый – по пятьдесят восьмой? Значит, ты враг народа! – Ты еще молод, пацан: лезешь, не зная брода, в душу без спроса к отцам. То маршировке учились, топая утречком в лад, то в рукопашной сходились, тыча штыками лопат. Легче под пули, под мину, чем ни за что – под расстрел. Лагерную хламиду дружно сожгли на костре. В новой экипировке – звезды, обмотки, ремни – новенькие винтовки, клятвенно пели они: «Суровый голос раздается: клянемся землякам – покуда сердце бьется, пощады нет врагам!» Нет, ничего не забыто, горько нести лжевину, – но не затмила обида боль за родную страну. На руки нас поднимали с чувством какой-то вины… Что мы тогда понимали, глупые пацаны?! 1988 |
