Страничка детства На праздники к нам собирались гости – дядья и тетки – бабы, мужики… Сентябрь сыпал листья щедрой горстью и паутинок расставлял силки. Кто пел, кто плакал, кто в углу балакал, кто вспоминал веселье старины… Отец срывал со стенки балалайку, – и три струны, – как тридцать три струны! И дядя Коля начинал от печки вприсядку развеселый дробный пляс, – и сыпались как семечки словечки и озорные искорки из глаз. И гнулись коромыслом половицы, пыхтел коротконогий самовар, плясали чашки в блюдцах – и по лицам перебегал веселия пожар. А дядя Ваня как идейный рыцарь – партийный и серьезный – за столом сидел напротив всех передовицей с торчащим из карманчика стилом. Он говорил карающе-сурово о бдительности, о врагах извне, о пятилетке и о сжатых сроках, о фракционной пагубной возне… Я слушал, обожженный мыслью странной и резкой, как внезапный поворот: вокруг меня – рабочие, крестьяне, вокруг меня не гости, а народ! Я видел их морщины и мозоли всех прожитых и предстоящих лет, во взглядах – неотступен и назойлив – все той же доли отражался свет. Такой нагрузкою нечеловечьей эпоха их старалась придавить, что только в пляске расправляли плечи, чтоб завтра снова груз на них взвалить. 1982 «Я прыгаю с кочки на кочку…» Я прыгаю с кочки на кочку в глухом и продрогшем лесу. Березы в пуховых платочках – слезинки звенят на весу. Мне странно, чуднó, непонятно: недавно совсем этот лес разгульно, светло и набатно наполнен был музыкой весь. На сече, полянах и в чащах, где нынче в сугробах увяз, встречал хлебосольною чашей своих не скудеющих яств. Вчера еще был он могучий, веселый и радостный был, распарывал кронами тучи и жарко туманом клубил. Ни смерча, ни тьмы не боялся, грозы не пугал его зык, качался, плясал, и смеялся, и молнию брал за язык. И каждой полянкой лучился, и каждой речушкой светлел!.. Чего же с ним нынче случилось, как с воином, сникшим в седле? Что сделать, мой лес, мой кормилец, души моей храм и алтарь, чтоб кроны твои распрямились и радуги встали врата? Чтоб листьями вспыхнули ветви, смахнув холодов маету, и сдули весенние ветры с лица твоего немоту? 1979 «На стволах еще зимняя ожеледь…»
На стволах еще зимняя ожеледь. Набухают капелью сучки. Но деревья проснулись и ожили – прорезаются почек зрачки. Гусли-кроны запели под пальцами ветра южного в вышине. И колючки, под снегом напарившись, ель отряхивает, как шинель. Я пальто надоевшее сбрасываю на поваленный ствол сгоряча. Что такое ты, жизнь? – тихо спрашиваю. И ответ слышу в смехе ручья. 1981 «Как рано птицы просыпаются…» Как рано птицы просыпаются! Еще в чащобах темнота, а над землей уже взвиваются заливистые тенора!.. Над властью ночи затянувшейся они поют легко и всласть. И славят власть зари проснувшейся – одну-единственную власть! 1981 «Читаю – как книги, читаю…» «Есть лица…» Николай Заболоцкий Читаю – как книги, читаю, открыто и между строк, я встречные лица – листаю людской ежедневный поток. Есть лица, лишенные лоска, но в них – родников чистота. Есть лица – они, как из воска: в бесцветных глазах пустота. Есть лица – повсюду зачем-то несут, словно груз на плечах, таинственного значенья и предназначенья печать. Но вижу все реже я лица, чтоб слезы, как сок по коре, могли по морщинам пролиться и состраданьем гореть. 1980 Дуэль Когда поэту отмеряет жизнь последние шаги, сознанье точит не страх, а мысль, что не успел сложить каких-то самых главных своих строчек. Когда он поднимает дулом вверх свой пистолет, дуэль считая вздором, он верит, что его короткий век не оборвется на последнем вздохе. О Лермонтов, тот роковой барьер, как речки горной высохшее русло, остался навсегда между бровей глубокой складкой у поэтов русских! Как одноглазый богатырь, Машук зеленым оком мутного Провала повел – и убедился, что ношу и я в своих глазах тот миг кровавый. Поверил мне, что разговор начну сегодня неспроста о дне вчерашнем – и сверху одобрительно качнул, как шлемом, острым шпилем телебашни. Поэт, простите эту дерзость – встал я на поляне, чтоб хоть на секунду почувствовать тот миг, когда хлестал крупнокалиберно свинец секущий. Слежу за амбразурой вражьих глаз, сужается зрачок стального дула… И в голове не страх, а только дума: не растерявшись, встретить смертный час. От яда пуль, от яда языков не задохнулась русская поэзия, и расстоянье в двадцать пять шагов поэты проходили – как по лезвию. Любовь и ненависть разъединить я не могу в самом себе сегодня, их только вместе я могу носить, как верующий носит крест господний. Стою на перекрестке этих чувств – всего лишь шаг от радости до боли, и не хочу я принимать любое похлопыванье мило по плечу. Кто не протянет мне в ответ руки, жест каждый рассчитав свой меркантильно, не так страшны: я все-таки – о других в глазах которых прячется Мартынов. Я знаю, что и в наш жестокий век ценою дорогóй за промедленье порою платим мы, стреляя вверх и с недругом идя на примиренье. Последний взгляд на север, взгляд тоски Россия – за Бештау, за полями… Поэты гибли на лесных полянах и в каменных коробках городских. И хлестануло вдруг в лицо огнем, и тишина мгновенно раскололась, и по отрогам гор ударил гром – и сквозь обвал услышал я ваш голос! Стихи, под этим плачущим навзрыд расколотым и раскаленным небом, как нервы оголенные грозы, жгли изнутри огнем любви и гнева! 1971, г. Пятигорск, гора Машук |
