Ужасно, спору нет.

– Понимаю, – произнесла Эмма. – Мне очень стыдно. Я пришла, чтобы… – Она смолкла – любые оправдания бесполезны.

– Боюсь, мне придется забрать у вас дело.

– Том, прошу вас! – испуганно взмолилась она. – Мы почти у цели! Мортенсен отказывается говорить с соцработницей и врачами. Я знаю, у меня получится!

– Нет, Эмма, я просто не могу.

– Пожалуйста! Я нужна ей, Том. У нее сейчас больше никого нет.

– Очень сожалею.

Эмма подумала о том, как он играет в стрелялки и спит на офисном диване. «Что это за профессия такая? Я что, должна быть сверхчеловеком?»

– Понимаю.

На его месте она сделала бы то же самое.

– Может, вам взять заслуженный отпуск и как следует отдохнуть? – спросил Том с радостным облегчением, что все прошло относительно гладко.

– Да.

Хотелось скорее уйти. Жуткое унижение; прежде ее послужной список был безупречным. Масштаб последствий трудно даже вообразить. Она встала, улыбнулась и отрывисто спросила:

– Продолжим в другой раз?

– Конечно… Еще кое-что, пока вы не ушли, – пропуск в «Тэтчвелл».

– Да, я сдам. Надо заглянуть туда за вещами. Верну сегодня вечером.

– Лучше сейчас.

Ее нутро свело в кулак.

– Я сказала, что я его сдам! – Голос пронзил комнату, точно стальной прут.

Том уступил. Она была старше. В этом мире возраст что-нибудь да значит. А то, чего доброго, скоро посоветует ей обратиться к долбаному психотерапевту.

– Веки наливаются тяжестью, вы слушаете ритм своего дыхания. Вдох… Выдох… Пение птиц за окном… Слабый шум машин, сирена вдали, самолет в небе, слушайте его гул, пока он совсем не стихнет… Освободите ум от любых мыслей. Отпустите их, они неважны. Сосредоточьтесь на том, что вовне… Возвращайтесь сюда, в эту комнату…

Конни сидела на стуле с закрытыми глазами, руки покоились на коленях; из-за духоты на ней были только футболка и шорты, и Эмма впервые увидела темно-бордовые ожоги на ногах. Они покрывали все правое бедро и внутреннюю поверхность левого и местами шелушились. Отдельные участки, где она сковыривала корочки, оставались ярко-красными, кожа на них – тугая и тонкая. Эмма уже привыкла к шрамам на левом запястье Конни и кислотным ожогам на внутренней стороне правой руки, но раньше у нее не было возможности все это хорошенько разглядеть. Бедолага!

– Вы бодры и спокойны, Конни; все, что вам нужно, – слушать мой голос. Вы в безопасности, ничего плохого с вами не случится. Захотите остановиться – просто скажите. Если вы меня поняли, кивните…

Конни кивнула.

– Я верну вас в Милтон-хаус… Начну обратный отсчет с десяти, и, когда дойду до единицы, вы будете в состоянии глубокой релаксации. Хорошо. Десять… девять… восемь…

Для такой бунтарки Конни оказалась на диво податливой. Сначала она отнеслась к идее с подозрением, потом согласилась, когда Эмма намекнула, что у них чрезвычайно мало времени.

– Три… два… один… Расскажите, что произошло в Милтон-хаус, когда вы перестали принимать клоназепам. Как вам живется? Что вы чувствуете?

Конни тяжело вздохнула и пошевелилась. Хмуро закусила нижнюю губу.

– Возле регистратуры поставили елку. Надо думать, Рождество. Елка – жуткий отстой, из магазина фиксированных цен, однако мы пялимся на нее, как будто это хренов Тадж-Махал. Я могу смотреть на гирлянды часами. У них разные режимы, сверк-сверк-пропуск, сверк-сверк-пропуск, но мигание пришлось отключить, потому что оно вызывает у эпилептиков припадки. Это не обычное Рождество, это…

– Вы все еще хотите покончить с собой?

– Нет…

– Что изменилось?

– Это неправильно.

– Что неправильно? Что неправильно, Конни?

– Что она в моем доме с моими детьми. Мне надо домой, туда, где мое место… Так говорит мама.

– Ваша мама умерла.

– Она со мной разговаривает… Я слышу.

– Что она говорит?

– Что нужна ясная голова, поэтому таблетки принимать нельзя. Я встаю в очередь с остальными зомби, глотаю лекарство, а потом выташниваю его в туалете. Лин сказала, клоназепам в двадцать раз сильнее диазепама. Это правда?

– Да.

– Она в Китае была врачом.

– Как чувствуете себя без препаратов?

Конни покачала головой.

– Приятного мало…

– Расскажите.

Она снова покачала головой, начиная волноваться. Эмма наклонилась к ней.

– Наблюдайте за собой со стороны. Успокойтесь и сосредоточьтесь на моем вопросе…

– Ладно, – кивнула Конни. – Это страшно…

– Почему?

– Приходит он.

– Кто?

– Он… – Конни тряслась.

– Кто «он», Конни?

– Дьявол…

– Дьявол?

– Да. Он говорит, что давно меня ждет. Прячется в темноте, появляется в тенях на стене.

– А что ваша мама?

Конни покачала головой, как будто у нее нет объяснения.

– Почему он пришел к вам, Конни?

– Чтобы меня забрать.

– Какой он?

– Как на картинках, один в один: красные глаза, рога, козлиная борода, раздвоенные копыта. Жутко страшный.

– Что он делает?

– Стремительно двигается по комнате, – шепотом ответила Конни. – Никогда не знаешь, где появится в следующий момент. Хочет залезть ко мне в постель…

– Что ему надо?

Лицо Конни сморщилось, как будто она вот-вот заплачет.

– Уволочь меня в ад…

– Почему?

– Я злая, дети меня боятся, я испорчена до мозга костей, я принадлежу ему.

– Он приходит только по ночам?

– В основном. Три ночи подряд… Мне так страшно, что я испражняюсь под себя… Просыпаюсь в поту и запахе дерьма…

– Ничего, Конни, дьявол вас не тронет.

– Я крепко зажмуриваюсь и повторяю: я в раю, я в раю! Нахожу на полу скрепку и, чтобы остановить его, выцарапываю на стекле «я в раю».

Конни часто дышит.

– Ничего, все прошло, вы в безопасности. Расскажите про день, когда вы сбежали…

– На улице ливень, мы всей компанией смотрим в окно столовой. Настоящий Армагеддон, и я думаю, не конец ли это света в самом деле. От дождя многие завелись, танцуют на столах. Я – нет. Я стою рядом с Лин и смотрю на дождь; в груди, в сердце, у меня болит. Настоящая, нескончаемая боль. Все время думаю о детях…

– Что было дальше?

– Со стороны регистратуры раздается громкий треск и крики. Наше стадо бросается к двери посмотреть, в чем дело. Двое парней в комбинезонах отчаянно сражаются с лопнувшей трубой. Держат вертикально один ее кусок. Второй свисает с потолка. На линолеум хлещет вода. Гирлянда на елке несколько секунд мигает, как сумасшедшая, и гаснет. Мы сгрудились и смотрим на потоп; фантастическое, потрясающее зрелище, чистый хаос! Охранник у двери орет и матерится, велит нам убираться отсюда. Народ уже вовсю плещется, одна бесшабашная старая кошелка лет восьмидесяти пытается плавать…

Конни засмеялась.

– Настоящий дурдом! Из коридора прибежал персонал, нас хотят водворить в палаты. Водопроводчики перекрывают воду, чтобы не залило главный блок. Мы с Лин переходим к внутреннему окошку столовой, куда нас отправили переждать. Я вижу свой шанс: на краткий миг укрепленная дверь остается без присмотра – охранник бросил будку и разговаривает на улице с водопроводчиками, которые достают из микроавтобуса ящик с инструментами.

Лин приходит в голову та же мысль.

«Беги!» – говорит она. Поворачиваюсь. «А ты?» Не хочет – ей скоро рожать. Обещает сунуть мне в постель подушки и отдает свои тапочки и кофту…

Конни замолчала, погрузившись в воспоминания.

– То есть вы просто взяли и вышли? – спросила Эмма тихо, не давая отвлекаться.

– Я ее так и не поблагодарила. Не знаю даже, кто у нее, мальчик или девочка. Я выбегаю под дождь в чем была и кидаюсь сквозь кусты к воротам. Понятия не имею, где я. Где-то на окраине, в глухомани, куда никто не заглядывает. Я даже не помню, как меня сюда привезли. Мчусь по переулкам, отбегаю на безопасное расстояние, останавливаюсь. Никто не гонится. Перехожу на шаг, ориентируясь на отдаленный шум машин. В конце концов попадаю на оживленную улицу, где люди спешат по своим делам. На меня не обращают внимания.