А дальше он сказал нечто, сильно меня удивившее. «Конни, ты всегда неровно дышала к Джонатану Хэпгуду». Я была в шоке. Мы ни разу открыто не обсуждали эту тему, ходили вокруг на цыпочках. Как вдруг выяснилось, Карл в курсе, что какой-то уголок моего сердца никогда не будет ему принадлежать. Полагаю, он сказал правду. В саду нашего брака был спрятан труп. Мы посеяли сверху газон, вырастили цветы, поставили детскую горку и повесили белье на веревочку, но все-таки там был труп. Разве не так обычно происходит, доктор Р.? Разве не это удобряет почву – наше прошлое? Я вспомнила, как Карл однажды наткнулся на нашу с Джонни электронную переписку; там не было ничего слишком откровенного, однако присутствовал явный обертон интимности старых любовников, которые, да-да, все еще друг к другу неровно дышат, и это дыхание то и дело разносится в киберпространстве. Но и только. «По-моему, тебе надо его найти. Встреться и посмотри, живы ли еще те чувства».

Я опешила. «Постой, Карл, мы на минном поле. Что ты хочешь сказать? Ты про свободные отношения?» Он пожал плечами, глядя мне в глаза. «Полагаю, что так». Мы сидели на постели, потягивали кофе и говорили о возможности секса с другими людьми, как будто это самая обычная вещь в мире. Полный абсурд! Господи, даже в тот момент я внутренним взором видела реакцию Несс, как она прикроет рукой рот и вскрикнет. Что за нелепая идея: разрешение от супруга на секс с кем-то третьим! Я знаю, так делают, об этом говорят. Но не наши знакомые! В нашем уютном маленьком мирке это сочли бы «из ряда вон»! Однако Карл меня понимал; я в самом деле была художником, я знала разницу. Художники – они не врачи, учителя, бухгалтеры, адвокаты, водопроводчики или психотерапевты. У нас нет строго распорядка. Мы не трясемся по утрам в переполненной электричке, мы лишены стабильной зарплаты, мы не знаем, когда в стране праздничные дни и выходные. Мы путаем имена канцелярских крыс, просачиваемся сквозь бюрократические преграды, не заполняя бумажек. Мы портим систему. При подаче заявления на паспорт нас не просят расписаться – нашей подписи все равно нельзя верить. В нас нет ничего достойного уважения. Мы не важны. Мы часть цеха художников, которые плывут против течения, идут на риск, терпят унижение или несутся на гребне волны, чтобы у всех остальных была культурная жизнь, книжки, картины на стену, вечера за новыми подарочными изданиями. А чтобы творить, надо жить. «Разве тебе не хочется снова почувствовать себя живой?» Карл изумленно распахнул глаза. О, как страстно я этого желала, доктор Р.! «Да, хочется».

И вот теперь я вольна была позвонить Джонни. Собственно, с нашей последней переписки я даже не знала, женат ли он и есть ли у него дети. И все-таки сознание того, что я могу заняться любовью с кем-то еще, что могу снова идти и познавать мир, было сродни тому, как открыть в душном доме окна и впустить летний ветерок. Я ликовала. «Но дом – это святое, да? – уточнила я. – Что происходит вне его стен, там и остается. Ничто не должно отразиться на детях». Карл встал и поднял окно. В комнату хлынул свежий воздух. Я смотрела на его спину.

Какое-то время мы сидели на постели, глядя друг на друга, а потом вдруг расхохотались, да так, что Энни прибежала проверить, из-за чего сыр-бор, и принялась скакать на кровати. Я, как никогда, чувствовала близость с Карлом. Наша любовь была осязаемой. Она была безусловной, выше собственнических чувств, выше эго, настоящая любовь. Груз невысказанных обид и следующих сорока лет притворства мгновенно испарился. От этого потрясающего чувства кружилась голова. Мы стали первопроходцами в дивном новом мире, куда вошли рука об руку.

Вспоминаю – и снова кружится голова. Мы на самом деле коснулись трансцендентности, пусть на миг. И она была прекрасна.

– Что произошло дальше, Конни? – спрашивает доктор Робинсон.

Поворачиваюсь и замечаю на ее лице презрительную усмешку. Страстно ее ненавижу. Еще одна притворщица, которая всаживает тебе нож в спину. (А я-то чуть ей не поверила!) Небось думает: вот и посмотри, в каком ты дерьме! Радуется, как и остальные, что у нас ничего не получилось. Это оправдывает необходимость строго соблюдать традиции, оставаться на нелюбимой работе, в несчастливых отношениях. Лучше синица в руке… Что ж, уважаемая публика, не падайте духом: мы с треском провалились!

– Не хрен строить такую надменную рожу! – огрызаюсь я. – Вы продали душу дьяволу! Ведете двойную жизнь, прокрадываетесь в спальню с планшетом и кончаете под видео с «Ёрпорн»!

Должна же она была сообразить, что я проверю историю поиска! Н-да, не Шерлок Холмс. Вид такой, словно ей залепили пощечину. Рот приоткрылся. Подаюсь вперед, узурпируя пространство.

– Вы лицемерка! А мы старались ими не быть!

Она совершенно раздавлена. На душе у меня кошки скребут. Удивляюсь, откуда во мне такая злость. Доктор Р. заправляет волосы за ухо.

– Прошу прощения, если мое поведение показалось вам надменным, – произносит она спокойно, хотя лицо горит, как уличный фонарь. – Я не хотела.

Потемневшее небо напоминает огромную черную пасть, готовую заглотить планету. Внезапно по стеклу бьет пулеметная очередь дождя, и я подскакиваю. Моего листка больше не видно. Земля уходит из-под ног. В конце все всегда портится, ничто хорошее не вечно. Мы рождены одинокими, умрем одинокими, и доверять никому нельзя. Понуриваюсь. Слышу какой-то рев. Надо что-то делать, остановить его. Сажусь, сжимаю кулак и изо всей силы бью себя в челюсть. Легчает. Пытаюсь ударить опять, но доктор Р. наклоняется и крепко хватает меня за запястья. Секунду боремся. Она зовет на помощь. Открывается дверь. Доктор Р. обнимает меня широкими сильными руками. Я вырываюсь. Держит крепко; у нее больше решимости, чем у меня. Сдаюсь.

– Все идет замечательно, Конни! Просто замечательно!

Я думала-думала и поняла, что это было за потрясение, доктор Р. Когда зазвонил телефон, мы с Энни сидели на диване. Сгущались сумерки, но я не задернула занавески. В окно смотрел яркий и острый, как состриженный ноготь, полумесяц, приклеенный над пешеходным мостом к небу цвета электрик. Пассажиры группками плелись с железнодорожной станции мимо нашего дома, их лица, освещенные экранами телефонов, напоминали привидения. Временами кто-то поднимал глаза и смотрел в наше окно, и я понимала, каким уютным кажется наш мир, какая красивая у нас комната, какая фантастическая у меня жизнь. Джош ушел на тренировку, а Карл – на деловую встречу в Сохо, так что мы с Энни решили в пятисотый раз посмотреть «Историю игрушек – 3». Дочка моя увлеклась религией, чему я невольно способствовала. Они с Полли рылись в моей коробке на верхней полке. Полли напялила грязный халат медсестры (фи!), а Энни нарядилась в соблазнительный костюмчик монашки, о котором я совершенно забыла. С тех пор она его не снимала. Он шел ей гораздо больше, чем мне, но я такой наряд не поощряла и, естественно, не хотела, чтобы она отправилась в нем на улицу.

Энни положила на меня ноги, пристроив миску с попкорном на своем нейлоновом пожароопасном одеянии.

– Бог занимается сексом с женщинами? – осведомилась она.

– А почему ты думаешь, что Бог – мужчина? – как полагается приличной родительнице-феминистке, ответила я.

Энни села, перестала хрустеть и задумалась. В тот день у них в школе был урок полового воспитания.

– Может, он и то и другое. Может, у него и огурчик, и дырочка, и он сам отращивает детей.

– Пенис. Да, вполне возможно, – отозвалась я, пытаясь представить себе эту картину.

«История игрушек – 3» увлекала меня гораздо больше, чем ее.

Энни взяла еще горсть попкорна и уютно сунула ногу в рукав моей кофты.

– Наверное, когда вырасту, секс у меня будет хорошо получаться.

Уверенности моей дочурке было не занимать.

– Правда? Почему это?

– Мне нравится смотреть на попы и письки.

С детьми порой не знаешь, какое лицо сделать. Я сосредоточилась на экране. Как раз показывали сцену, когда полосатый медведь становится откровенным ублюдком.