– Кучерявые? – подсказала я, искренне думая, что Несс подыскивает именно это слово для своих довольно сухих и непослушных волос.

Она не совершенство, сами видите, я не была слепа.

Несс резко обернулась, ее лицо дышало негодованием. Она оскорбилась и дулась на меня весь вечер. В пабе подчеркнуто меня игнорировала, повернув стул в другую сторону…

– Яблоко! – ликующе воскликнула мама, когда кровь потекла по прозрачной трубке. – Первое слово – яблоко!

Доктор Рис-Эванс улыбнулась и передала сестре ватный тампон.

– Очень хорошо. Яблоко.

Мне не нравился ее снисходительный тон.

– Благодарю, Сибо, – добавила она, отпуская медсестру.

У мамы поднялось настроение.

– Ах да, благодарю, Бо…

Она улыбалась, но никак не могла припомнить только что слышанное имя.

– Бо… Эбола! – воскликнула мама, уверенная, что попала в точку.

Я видела, где у нее перемкнуло: одинаковые гласные, бесконечные репортажи в новостях, цвет кожи Сибо. В ее рассуждениях была логика. Я вдруг ужасно растрогалась, глядя на мою бедную постаревшую маму, с ее клоунским макияжем и неосознанным, но ехидным расизмом, которая с ужасающей скоростью теряла себя.

– Кажется, мне кое-куда надо, – объявила она, поднимаясь на худые исцарапанные ноги.

Я встала ей помочь, но доктор Рис-Эванс тронула меня за руку и попросила Сибо проводить миссис де Кадене, что, с учетом нанесенного оскорбления, было немного чересчур.

Они вышли. Я чувствовала себя наедине с Рис-Эванс неуютно. Нагнулась и стала шарить в сумке в поисках телефона, давая понять, что буду терпеливо дожидаться возвращения матери, а потом, чтобы сгладить косвенную грубость своего жеста, произнесла:

– Да, знаю, ей хуже.

Рис-Эванс уставилась на меня, не на грудь или обувь, а прямо в глаза. Воцарилась неловкая тишина, и я поспешила ее прервать.

– Что поделаешь, никто из нас не выйдет отсюда живым…

– А ты сама? – спросила она, как настоящий доктор, о чем я все время забывала. – Как справляешься?

Вопрос меня удивил.

– Я?

– Да, как ты вообще?

Я была ошарашена. С тех пор, как заболела мама, никто не задавал мне таких вопросов. Спрашивали, как родители, как дети, как Карл, как Несс. Никто не спрашивал, как я.

– Ну…

Я чувствовала себя голой; к глазам подступили слезы. Она это заметила. О нет, теперь на всех рождественских ярмарках будут припирать к стенке и сосать мне кровушку!

Хотя мои беды в сравнении с бедами остальных казались ничтожными, с момента расставания Несс и Лии я чувствовала, что уже не та, что прежде. Меня покинули силы. Я рассыпа́лась – не сразу, по кусочкам. Как мы с Карлом ни упахивались на работе, денег всегда не хватало, мы жили далеко не по средствам и с каждым месяцем сильнее увязали в долгах. Работа тоже трепала нервы: я написала для крупной газеты статью о директоре фармацевтической компании, и в раздел «Комментарии» посыпались язвительнейшие нападки с переходом на личности, которым просто не было конца. Теперь я знаю, что так бывает всегда, но если вы ни разу не прочувствовали сие на собственной шкуре, то объяснить очень сложно. Как журналистка, я должна на это плевать, такое нынче в порядке вещей – сама виновата, что принародно высказала свое мнение. Но я никогда не умела ни на что плевать и, на беду свою, ввязалась в полемику. Стало только хуже; последовали угрозы изнасилования и ехидные замечания, что для групповухи я слишком уродлива. Кто вообще эти люди? Еще одна штука, не в меру меня беспокоившая (признаю, смехотворно и незрело): я увидела в «Фейсбуке» снимки университетских приятелей с вечеринки, куда меня не пригласили, и неожиданно расстроилась; глубокой ночью меня точили мрачные мысли. В довершение ко всему Карл много консультировал за границей, его часто не было; я одна управлялась с детьми и помогала стремительно сдающим родителям. Я все больше за них беспокоилась и в любую свободную минуту перебирала у них дома барахло, которому конца не было. Джош, видимо, решил, что я непробиваемая дура, – что ни скажи, все ему казалось нелепым и встречалось презрительным фырканьем; в школе он схлопотал «неуд» по поведению. Энни тоже попала в переделку – ввязалась в драку на детской площадке и отправила одного мальчика в травмпункт. Неудачи по всем фронтам. Я чувствовала, что отдаляюсь от Несс. Ее жизнь изменилась, она на всю катушку использовала недели без детей, частенько пропадала в выходные в спа со старыми приятельницами. Пыталась вытащить и меня, а я, разумеется, пойти не могла, потому что на мне держался дом. Я чувствовала себя изолированной и одинокой. Я больше не была для Несс на первом месте, ее жизнь изменила направление.

На той неделе я однажды проснулась и почувствовала отчетливое дуновение несчастья. На горизонте темнела хорошо знакомая мрачная туча…

– Навалилось со всех сторон… – произнесла доктор Рис-Эванс. – Признаться, что тебе несладко, – не преступление.

Сибо просунула голову в дверь.

– Миссис де Кадене вернулась?

Мы с Рис-Эванс переглянулись и вскочили. Мама ушла в самоволку. Мы безрезультатно обшарили здание и в конце концов обнаружили ее за углом – она беседовала с зеленщиком о способах приготовления баклажанов.

Такие вот дела, доктор Р. В тот день мама начала глотать флорадикс, а я – лофепрамин.

Эмма не знала эту часть Лондона, и если бы не «Гугл» – карты и указания деловитого женского голоса с австралийским акцентом, совершенно заблудилась бы. Она решила поехать всего час назад. Оставила несколько сообщений, но никто не перезвонил. Сначала планировала пойти на йога-медитацию, а остаток дня провести с Саем. Увы, муж, не указав в ежедневнике, ушел на репетицию оркестра – приближался отчетный концерт, в этом году у него было соло. Йогу Эмма решила пропустить. Отопление барахлило, а до унизительной процедуры влезания в спортивную одежду предстояло побриться и помыть голову. Выполняя позу ящерицы, оказываешься на пугающе близком расстоянии от всевозможных частей тел соседей. Как-то так выходило, что ее всегда окружали двадцатилетние акробатки в ярких обтягивающих трико, на фоне которых она выглядела древней толстухой с пластичностью железного лома. А потом конфуз в душе: цветущие, молодые, подтянутые девицы с острыми грудями и аккуратными гитлеровскими «усиками» на лобке суетились вокруг густой поросли тикающих биологических часов Эммы, когда та, неловко ковыляя, устремлялась в кабинку. Давным-давно, когда они с Саем только начинали, она ходила удалять волосы воском, да и то лишь по бокам. Сейчас и не вспомнишь, когда бросила; в оправдание она цитировала феминисток, но главным компонентом ее небрежности все-таки была лень. А почему лень? Когда ей сделалось все равно? Когда она забила на сексуальность? Куда делось либидо? Эмма знала, что оно еще теплится, время от времени испытывала желание, но это желание стало тайным, она не делилась им с Саем.

«Поверните направо на Фулхэм-Пэлэс-роуд», – сказала австралийка, а в голове Эммы опять зазвучал голос Конни.

Думать о сексе не хотелось, от этих мыслей становилось неуютно. Сексу уделяют незаслуженно много внимания; нас обстреливают им со всех сторон, как кассетными бомбами. В какой-то момент (несомненно, под давлением СМИ и рекламы) Эмма решила, что секс – территория молодых. Конни права, организм не врет; теперь, когда месячные стали жутко болезненными и нерегулярными, сама ее утроба вступила против нее в заговор, а влагалище, пересохнув, присоединилось к бунту. И кто знает, психологические у этого причины или физиологичесикие. О, радостям климакса не было конца: лезли при мытье волосы, накатывали внезапные приступы клаустрофобии, прошибал пот, – ее биологическая функция на земле подошла к концу. Все говорило о смертности. Как человеческое существо она, по сути, свое отжила. Эмма откладывала гормонозаместительную терапию и навешивание на себя окончательного ярлыка менопаузы. Но отрицать факты было нельзя. Хотелось сосредоточиться на других аспектах личности, медитировать, изменить привычное мышление, больше верить в себя. Однако на деле, несмотря на целый год стараний, она не обрела сколько-нибудь ощутимых навыков и сомневалась, что у нее вообще есть к этому способности. Как только Эмма садилась с прямой спиной и закрывала глаза в поисках тишины, тишина исчезала, мысли кружилась вихрем, и в голове гудело от забот, неуверенности и вины. Книга у кровати учила, что надо быть добрее к себе, не погрязать в чувстве вины. Но книга книгой, а ее поведение у Конни было постыдным; простое вгоняло в краску. Ужасно непрофессионально! Конни могла сделать что угодно: убежать, угнать машину…