– Когда-нибудь вам придется рассказать, что произошло на Празднике урожая[10], Конни. Что вы сделали Несс. В полицию подано несколько заявлений, свидетелей много. Их версию я знаю. Но мне необходимо услышать это от вас; мне надо знать, что происходило у вас в голове.

Никакой реакции. Эмма накрыла одеялом холодную руку Конни. Сегодня от нее ничего не добиться.

– Кстати, вы знали, что сама Несс заявление так и не написала?

Что толкнуло Конни? Что привело механизм в действие? Эмма представила, какой стала ее жизнь в том комфортабельном районе, где друг другу говорят доброе утро, справляются о знакомых и забирают соседских детей из школы. Задумалась, как выдержала бы это сама. Несс стала частью инфраструктуры жизни Конни: дети дружат, дома почти рядом, случайные встречи у ворот школы, почтовых ящиков, в магазинах. Каково ей было, когда поползли слухи, когда стали выглядывать вслед из-за занавесок… Скандал, злословие, жалость, осуждение, мудрые глубокомысленные заявления про то, как надо, и что они «так и знали». Как все это унизительно!

Где-то высоко взмывала в синеву птица. С Конни нужно терпение, как с клубком, распутать который можно лишь медленно и методично, держась за свободный конец, развязывая узелки ногтями и, если надо, зубами.

Эмма бросила взгляд на часы. Пора. Когда повернулась, чтобы встать, с удивлением заметила, что губы Конни приоткрылись. Она пыталась что-то сказать.

– Что, Конни? Что?

– О… – хрипло прошептала та. – О… Оркестр!

Эмма посмотрела ей в глаза. Конни улыбнулась и жидко, надтреснуто засмеялась.

После припадка стали давать больше свободы. Теперь, когда я выставила себя жалким ничтожеством, мне чуть-чуть доверяют. В идеале я должна быть неподвижным бревном на постели, с открытым ртом, чтобы с одного конца засыпать таблетки, а с другого – принимать колбаски. А пока Скрипуха неохотно выводит меня в сад на рекомендованный свежий воздух – рекомендованный, надо полагать, доктором Р. Скрипуха не любит природу: гордо заявляет, что от солнца чихает и свежий воздух ей «вреден», как будто это официальный диагноз – жополенизм. Направляемся прямо к скамейке, чтобы она могла взяться за кроссворды. Я уже не в коляске, но идем медленно, точно я древняя старуха. Тело совсем хилое. Сегодня утром посмотрела на себя в ду́ше – едва теплом, поскольку кожа еще не переносит горячую воду, – и оно показалось мне чужим: полупрозрачное, костлявое и бесполое. Как инопланетянин, только летать не умею.

Однако и у меня есть поклонники. Чокнутая Сита тоже гуляет в саду. У нее сегодня посетительница, мать наверное, – овальной формы женщина в блестящем сари, которая не печалится и не комплексует по поводу многочисленных жировых складок на талии. Вот откуда у Чокнутой Ситы такая раскрепощенность. Сама она резвится на газоне, собирая былинки, перескакивая от кочки к кочке и изумляясь, что трава слева от нее зеленее, чем справа. Подними глаза к солнцу, балбеска!

Скрипуха ведет меня к другой скамейке, потому что первую заняла мать Чокнутой Ситы. Она уплетает молочный шоколад «Кэдбери», ничуть не заботясь о скачущей перед ней, точно коза, дочурке.

Как хорошо, что у Чокнутой Ситы посетитель. Ко мне после Проныры никто не приходил. Как там отец справляется без мамы? Наверняка плохо. Не может взять себя в руки и прийти. Хоть бы Проныра его привез…

Мама умерла. Девять недель назад. Я больше никогда ее не увижу. Никогда. Непостижимо. Доктор Р. утверждает, что я спрятала эту информацию под замок. Она права. Сейчас кажется, что о ее смерти мне сказали во сне, что знала об этом другая, прежняя, Конни. Другая Конни в другом измерении. Чувствую раздвоение. Эта Конни, я, занимает лишь малую часть меня. Если представить дом, то я скорчилась на полу в коридоре, а вокруг много закрытых дверей.

Мне так одиноко, что я вынуждена разговаривать со Скрипухой. Она с головой ушла в поиск слов, выбрав категорию «транспортные средства», и с каждым новым словом радостно вскрикивает.

– Не знаете, мой отец придет?

Она проводит коротким треугольным пальцем вверх-вниз по колонке и пожимает плечами.

– Я что, ясновидящая?

Как не хватает мамы!

– У вас бывали пациенты с передозом?

– Угу, – отзывается она, аккуратно обводя ручкой слово «мусоровоз».

– Тяжелая смерть?

Искренне надеюсь, что нет – что мама просто заснула и не проснулась.

– Просто кошмар.

У Скрипухи поперло: нашла еще слово, «фургон».

– Выташниваешь все кишки.

Стараюсь не давать волю воображению. Закрываю эту дверь.

Я тоже выташнивала кишки; там, на коврике «твистера», когда подслушала, как они трахаются. Это были глубинные позывы, очищение, импульс которого шел из самого моего центра. Что произошло сразу за звонком, я помню смутно; видимо, я как-то все убрала. Досмотрела «Историю игрушек», обнимая Энни и опустив подбородок на ее макушку в платке монахини. На глаза наворачивались слезы, точно от пощечины. Вернулся с футбольной тренировки Джош. Он показался мне другим, будто с тех пор, как вышел из дома, повзрослел: голос ниже, волосы темнее. За эти несколько часов вдруг возмужал.

– Мам, случилось что?

– Нет, – улыбнулась я, и такой ответ его устроил.

Я смотрела со стороны, как некая версия меня готовит ему сэндвич с консервированной фасолью. Он поблагодарил, съел, вытащил телефон и ушел наверх. Я отвела Энни в спальню; она болтала без умолку, на всю катушку пользуясь моей рассеянностью и выпрашивая сто фунтов на открытие бизнеса по продаже фруктового льда. Я с трудом уложила ее спать (она, точно акробатка, кувыркалась на верхней полке двухъярусной кровати, изображая, как ее пережевывает машина для утилизации мусора), а потом села на свою кровать, в которой изменилось все.

Даже руки мои стали чужими. Это были руки прежней меня, меня несколько часов назад, меня наивной. Она была здесь, у меня на руках, на безымянном пальце правой руки, если точнее – в моем прекрасном кольце с лепестками. Ее подарок. Я крутанула его, сняла и бросила на тумбочку. Я обожала это кольцо. А вот она и на тумбочке: три лежащие здесь книги принадлежали ей, – я медленно протянула руку и скинула их на пол. И на полу: из книги выпала закладка – открытка с репродукцией Дэвида Хокни, ее подарок. На обороте написано: «Дорогая К., я бесконечно благодарна тебе за любовь и дружбу. Всегда твоя, Нессик». На туалетном столике – моя косметичка, подарок от нее на день рождения. На двери мое кимоно, от Карла, – она была единственной, кто, кроме меня, его надевал. Опять подступили слезы. Шок пощечины. Не спастись даже на потолке – абажур сделан ее золовкой, я купила его на выставке, куда мы вместе ходили. Несс проникла повсюду, даже в моего мужа.

Сейчас, вспоминая, как я по-идиотски сидела на кровати, ясно вижу: корень клокочущих во мне эмоций был прост – я чувствовала себя обойденной. Два самых дорогих мне человека исключили меня из своей компании. Я была лишней. Меня просто не хотели. Во мне не нуждались. Я оценивала себя гораздо выше, чем они. Какая дура! Сколько раз они желали, чтобы меня не было рядом и они могли бы без помех наслаждаться обществом друг друга, корчили у меня за спиной рожи – абсолютная нелепость моего там присутствия вгоняет меня в краску даже сейчас.

Долгие часы я сидела и ждала. Дети спали. Голова болела от острых, как осколки стекла, мыслей. Я то и дело спотыкалась о счастливые воспоминания; как я не увидела того, что было прямо под носом? Как презрительно я усмехалась, когда говорили: «Я бы ни за что не разрешила мужу пойти в кино или театр с моей подругой»! Насколько выше такой узколобости, такого собственничества и недоверия я себя чувствовала! Оказалось, люди правы. И как же больно ожгло разочарование!

Все перепуталось, а я ненавидела путаницу. Я-то думала, наш с Карлом уговор создавался специально, чтобы избежать ее. Он мог выбрать кого угодно – так почему ее, если это очевидно деструктивный шаг? Или это с самого начала было частью плана? Как я позволила так запросто собой манипулировать?